Ростислав Клубков - Human

Неловко отскочив, камень упал прямо ему на руку. Он не был прозрачно-рыжим, а скорее бледно и мутно розовым, как туманный венецианский закат.

"Я сонно прирос к венецианским лагунам, как морской фрукт. Что бы сказала о себе улитка? Знакома ли ей любовь, сожаление и надежда?" - писал своему биографу изысканный rayter N., сочинявший иногда пронзительные русские стихи, одно из которых, о рябине в Веве - о горькой красной кисти русского винограда среди разноцветных швейцарских гор - Клювин почти помнил наизусть. Стихотворение было посвящено дочери писателя, покончившей с собой после более чем неудачного замужества. Ее муж, не отличая ее качественно от кодла смрадных венецианских девок, завсегдатаем которых он был, вскоре заразил ее сифилисом. Через несколько дней после ее смерти тягостно и безнадежно влюбленный в нее молчаливый английский джентльмен застрелил его, вызвав на дуэль, в альпийских горах близ туберкулезного санатория. Труп с простреленной головой рухнул в расселину ледника под ахающее, жонглируя пистолетным выстрелом, эхо.

"Что мне было делать?" - писал англичанин Клювину, который очень берег это раздраженное письмо. - "Я должен был застрелить вас. Вас она любила. Вам она обязана своей смертью. Но вы поступили благородно, не соблазнив ее". Очевидно, щепетильный англичанин ненароком послал Клювину черновик, потому что до "соблазнив" стояло зачерненное, перечеркнутое, другое слово.

Именно эта давняя неловкость порядочного человека позволила Клювину равнодушно и небрежно сказать то единственное, что он должен был сказать первой и последней любящей его и любимой им женщине.

Она встала и пошла прочь.

В голубом дыму паркового костерка медленно взлетали бледные беззвучные призраки сгоревшего сора. Садовник жег мусор.

Затем он наклонился над кустом и отломил веточку. Счастливый человек, он вставил этот жалкий, бледный осыпающийся цветок в петлицу пиджака так, словно подарил ему бессмертие.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БОЙ СЛЕПЫХ

I

Они умерли, как будто жизнь их была грустной шуткой - Шиш, чухонски-иносказательно говоря, ушел торговать под землю; маршал был отлит из бронзы; иллюзионистка Ольга Зангези, так казавшаяся бессмертной, захлебнувшись за пустым столиком кафе внезапно хлынувшей горлом кровью, ушла вслед за Шишом, только блядовать, успев лишь беззвучно прошептать цепенеющими окровавленными губами одно слово: "Больно" как будто лимонад в ее горле обернулся длинной осокой бритвенного лезвия; Гейнке погиб в бою на клочке земли, едва ли большем, чем охапка гнилой соломы - когда в маленьком галицийском городке, где, однако, был и вокзал и даже театр, из похожего на разбитое сердце дома на углу маленькой безымянной площади, выложенной пестрыми камнями, похожими на дремлющих голубей, в наступивших темно-лиловых вечерних сумерках вышел молодой человек в пунцовом жилете, длинном пиджаке и сиреневой широкополой шляпе с бледной лентой на тулье и остановился у огромного, похожего на маленькое дерево розового куста, росшего посреди площади.

Согласно преданию, некогда на месте розового куста была выгребная яма с нужником, облегчаясь над которой, возвращавшийся из европейских стран русский царь обронил туда "доброго железного патриарха" - абордажный кортик, поставленный им в сердцах главенствовать над православным священством. Согласно той же легенде, в память выразительного царского словесного присовокупления к потере, город назывался N. Патриарха не нашли, но впоследствии благочестивый греческий поп, сухоногий и бородатый, высадил на ямине розовый куст, с сожалением сомневаясь в допустимости над ней надмогильного креста, приличного христианину.

Наклонившись и по локоть погрузив руку в невысокие игольчатые стволы, сумеречный пешеход осторожно отломил от ветки маленький и бледно-желтый цветок и рассеянно отошел прочь, неся в руке маленький сафьяновый чемоданчик, странно похожий на футляр музыкального инструмента, лиловый, как сумерки и, как сахар, растворяющийся в темноте.

Был месяц май.

Пройдя по длинной безлюдной улице, неуловимо похожей на пустынную проселочную дорогу, молодой человек остановился у темного распахнутого окна под цветущим тополем, с шорохом обранивающем к земле тени вышитых алым шелком сережек.

На окне, в маленьком стакане воды, перегнувшись через край на улицу, стоял тюльпан. В дальней комнате за полуприкрытой дверью слышался неразборчивый разговор, похожий на лепет водяных часов в гулком городском музее. Невидимая рука приоткрыла дверь. Плеск воды, как дриада, превратился в смешную фразу: "Сон похож на мусульманскую мечеть. Входя в него, тоже сбрасываешь со ступней туфли".

Молодой человек чуть пожал плечами, качнул головой, сбрасывая с полей шляпы тени длинных обронившихся цветов тополя и пошел прочь. Его шаги чуть позванивали на камнях, как будто разговор булыжника слился с болтовней воды.

Тюльпан исчез. Вместо тюльпана в маленьком стакане на окне цвела бледно-желтая роза.

II

Милосердно встроенная в здание театра каменная крепостная лестница времен, кажется, еще одряхления Рима, притворенная у основания решетчатой железной калиткой и похожая на крупнокаменистый осыпающийся склон горы, медленно вела в некое подобие комнатки - на суфлерскую площадку над сценой, огороженную по трем сторонам деревянными перилами.

В углу площадки стоял хрупкий деревянный стол с маленьким выдвижным ящиком. Ящик был полуоткрыт.

Здесь необходимо отметить, что молодой человек с тюльпаном и сиреневым саквояжем был с переизбыточной щедростью наделен тем, что называется ночным зрением. С наступлением сумерек предметы вокруг него начинали, как луна или глубоководные рыбы, светиться собственным, словно скраденным у солнца и разложенным тайной ньютоновой призмой красноватым, желтым, зеленым, голубым, сиреневым и фиолетовым цветным светом.

В ящике стола, чуть приподнимаясь над его бортами, лежало яблоко.

Это было непростое яблоко, и молодой человек с цветком (что звучит почти как название средневековой картины) осторожно поставил сафьяновый саквояж у ножки стола, рядом с железными рупорами - симпатичным нововведением, позволявшим прихрамывающей желтоволосой молодой суфлерше с чахоточными коралловыми губами (она была похожа на безголосого соловья) буквально вкладывать позабытые слова актерам в уши. С особенным постоянством они забывали короткий монолог "Когда умолкнет почта для смертного" из, как будто, дидеротовской трагедии о Пилате, который, умывая руки, говорил, что вода "жадно ластится к ладоням", предчувствуя "восточный ветер, ломящийся в империю". Вообще, устоявшееся галантное представление о просветителе, проповедующем, сняв парик и закрыв глаза, несколько отличается от его действительного облика и образа мыслей.