Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку "наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде (таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального штаба)...

x x x

Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.

Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные неожиданности.

Возникает максималистское желание потребовать от своего героя немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет. Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что, противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том, что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.

Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать: не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его, пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его возможностей очевидны.

Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком принимать его, или полностью отвергать?

x x x

"Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на первое место Колчака.

В любом отрывке публикуемых здесь материалов присутствуют оба - где явно, а где в подтексте. Поразительный эффект присутствия другого ощущается как несомненная и постоянная реальность их духовного бытия. Иногда достаточно лишь одного упоминания того или другого места, чтобы достоверно вообразить, как он смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе с ней, ведя словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую камакуру, на звезды над Сингапуром или на минные поля в Северном море под крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала земной шар, обняла собою мир, взлетела над ним - подобные слова отнюдь не кажутся здесь неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем".

Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и распрей. Английского драматурга мы тоже можем попытаться прочесть их глазами, перенеся себя в семнадцатый-двадцатый годы: любовь, верность, волшебная сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти, слепая чернь, звериные инстинкты...

Преображение мира (одушевление, одухотворение его, наполнение светом любви) станет, наверное, главным наследием их на земле - их посмертною судьбой. И может, уже век спустя, когда вспомнят о Колчаке, будут прежде всего говорить об этой любви и лишь затем - в памяти меньшего числа людей всплывет его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю очередь омское "верховное правление".

В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это для нее: верится, она бы одобрила.

Ее арестовывали семь раз. Каждый раз при обыске забирали переписку и, скорее всего, сжигали в конце очередного следствия все или почти все отнятое: в ее следственных делах приобщенных к ним писем нет. Последние фотографии Колчака были у нее отобраны при аресте в 1925 г. Пропали не только письма адмирала, но и письма общих знакомых и друзей. Однако в тюрьмах, лагерях и ссылках сердцевиной мироздания оставалась для нее их любовь, и музыка ее оказалась неистребимой.

Полвека не могу принять,

Ничем нельзя помочь,

И все уходишь ты опять

В ту роковую ночь.

А я осуждена идти,

Пока не минет срок,

И перепутаны пути

Исхоженных дорог.

Но если я еще жива,

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе.

Она называла его своей химерой. Незадолго до знакомства оба побывали в Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она "портретного сходства" Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная и несуразная мечта", "нелепая фантазия"? В последних письмах Анны Васильевны, когда они перестали быть друг для друга недосягаемыми и окончательно соединили свои судьбы, этого обращения уже нет, но самих последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое только им?

В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за колючей проволокой, - где она сидела как "опасный элемент" в здании No 680, Анна Васильевна сделала безуспешную попытку пробраться на вос-ток - в Дальневосточную республику. Что влекло ее? Мечта проехать еще дальше, посетить вновь те места, где любовь их после долгой и дальней разлуки взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко?

Что думала она о сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак, каких благ желала им в пору своих бедствий? Своею близостью к Колчаку в омский период она воздвигла неодолимую преграду их возможному (одно время) переезду из Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: уж их-то чекисты живыми бы не выпустили. Мы догадываемся, что, пока могли, о жизни Колчаков во Франции Анну Васильевну информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин, но ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет.

Какой листок ни возьми, о чем ни думай - всюду недоговоренности, загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том, так в другом документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников.