Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

С Иваном - это уж кстати - связаны разные забавные эпизоды, ну, например, такой. Мой товарищ Володя Малютин с детства прозывался Китом, и это его прозвище очень ему идет. Другой мой товарищ звался Жуком. Вот однажды Жук встретил в переулке Ивана, откуда-то направлявшегося к дому, но каким-то образом осведомленного, что я ушел то ли к Жуку, то ли к Киту. Жук спросил у него, дома ли я. "Нет, дядя Илюша у Жука". - "Но я как раз и есть Жук!" - объяснил Ваньке Жук. "Ну тогда, значит, он ушел к другому животному", - рассудил Иван.

По части воспитания детей нашим коллективным изобретением - в том числе и тети-Аниным, хотя главными инициаторами этого широкомасштабного педагогического эксперимента стали я и Оля, - была профилактическая субботняя порка: детям было объявлено, что за целую неделю жизни порка ими наверняка заслужена, так как невозможно себе представить, чтобы им удалось прожить целых семь дней без правонарушений, пусть они даже и остались невыяснены, скрыты и т.д., что тем более должно быть наказуемо. Дети появлялись после школы, обедали, немного приходили в себя, и начинался короткий спектакль под названием "Субботняя порка". Я, исполнявший роль палача, бродил по квартире, стараясь придать себе вид все более и более свирепый, тетя Аня притворно просила меня быть сегодня не таким жестоким, Тюля изображала трепет в предчувствии акта реализации грубой и непререкаемой силы, а Оля была сурова и сдержанна - порка вызревала! Наконец я говорил детям: "Ну, пора - пошли!" Иван да Марья, галдя и взывая к милосердию, а также непрерывно восклицая "За что!", плелись в маленькую Олину комнату. По пути Ванька тем же баском интересовался: "Дядя Илюша, а ты сегодня как будешь - по голой?" Его интерес объяснялся как чисто технологически интерес детали к процессу ее обработки, - так и чисто сенсорными соображениями - по голой-то чувствительнее! Действительно, порка имела две степени - "по голой" и "по одетой". Последняя была наиболее часто используемой формой, первая же - достаточно чрезвычайной, применявшейся, когда имелись явные, а не символические поводы для порки. Дети укладывались рядышком на диване, и под их визг и хохот, отнюдь не лишенный оттенков совершенно натурального испуга, я с кровожадными возгласами перекрывал их небольшие попки несколькими достаточно хлесткими ударами ремнем. Все участники спектакля старательно отыгрывали свои роли, в том числе и дети, хотя здесь, как и в игре с гномами, их представления были трудноразличимой смесью - игра была замешена на серьезе и наоборот. Выпоротые детишки еще какое-то время изображали жертв кровавого террора, а я постепенно успокаивался, как бы насыщенный процедурой наказания.

Среди моих друзей тетя Аня выделила Володю Севрюгина и сделала его своим постоянным соседом и собеседником во всех праздничных застольях. С ним она вела иногда разговоры, содержание которых осталось мне неизвестным Володя стал ее поверенным. Кстати, из последних выходов тети Ани в гости мне запомнились два, и они действительно были последними, - к Севрюгиным и к Гедикянам. Севрюгины, между прочим, любовно назывались у нас "Рыжими", и не без оснований: все семейство, за исключением Володиной жены Оли, было огненно-рыжим - и сам Севрюгин, и его дети, Маша и Алеша. Вот в один из декабрьских вечеров 1974 г. тетя Аня и сказала мне: "Иленька, а не сходить ли нам к Рыжим?" - "Конечно, сходить!" - с безусловным энтузиазмом согласился я, и мы тронулись. Путь был некоротким тогда: метро до Юго-Запада, затем автобус и, наконец, пятнадцать-двадцать минут пешего хода вдоль бесконечно длинных теплостанских девятиэтажек, через пустынные аэродинамические пространства, наполненные обязательным жуткой силы ветром, который то норовит пронести тебя мимо намеченного подъезда, то, наоборот, шагу не дает продвинуться к нужному месту. Тетя Аня терпеливо преодолевала все неудобства этого пути, иногда только поворачиваясь к ветру спиной, если тот стервенел выше меры. Не забудем, что ей был уже восемьдесят один и преодолены были два инфаркта, так что ледяной ветер в лицо был совершенно излишним. Каким же наслаждением было очутиться в тихом и теплом пространстве севрюгинского дома с его приветливыми хозяевами, уютным столом под желтоватым абажуром, сделанным из старой литографии, после декабрьской теми и жгучего ветра! И нисколько не неожиданной, а, наоборот, в этих обстоятельствах и декорациях обязательной оказывалась за этим столом изысканная формой и содержанием бутылка греческого муската - все воспринималось вместе и как верх блаженства, и как нечто должное. Какие беседы велись в тот вечер, я, к сожалению, не помню, а вот восхитительное ощущение духовного единства всех нас, собравшихся вокруг почти булгаковского абажура, легкость и полнота общения (ненавижу это слово, особенно его модификацию с инфинитивом "общнуться", носящую следы свойственной любым сегодняшним проявлениям торопливости и сближающую простую беседу с биологическими отправлениями, определяющую ее как что-то вроде быстренького интеллектуального совокупления) - это осталось не в памяти даже, а где-то глубже, в душе, что ли!

Вспоминается и еще один из последних выходов Анны Васильевны в гости мы с ней были званы к Гедикянам, дело было той же зимой 1974-го и тоже в декабре, только что погода была получше. К Гедикянам нужно было ехать от метро "Краснопресненская" на 4-м автобусе. Час пик уже миновал, толпы схлынули, и в автобусе нам удалось усесться рядом. За окном проплывали заснеженные пространства старых парков, и тетя Аня что-то говорила мне об этих местах - не буду сочинять деталей, я не запомнил их: слишком мимолетным было наше путешествие. Каким бы этот разговор ни был, однако сидевшая перед нами женщина вдруг повернулась к нам и сказала, обращаясь ко мне: "Какое же это счастье - иметь рядом с собой такого замечательного человека, как Ваша родственница! Боюсь, что Вы себе не вполне это представляете. Простите, что я невольно оказалась случайным слушателем вашей беседы, но то, что я услышала - что и как говорилось, - это уже было удовольствием, к сожалению, из нечастых. Спасибо Вам!" Последние слова она обратила уже к Анне Васильевне, которая была смущена неожиданными комплиментами.

При подъеме на пятый этаж к Гедикянам - домушко был типичной хрущобой, какой уж там лифт! - тетя Аня попросила меня упереться ей в спину пальцем, припомнив при этом, как она, не умея плавать, плавала-таки в Оке. Дело было в Поленове под Тарусой во время одной из ее высылок, когда она прибилась к поленовскому дому. Летом к ней приезжали Одя с Всеволодом Константиновичем у нас хранятся прекрасные фотографии тех времен вольной приокской жизни. Из тростника сооружалась циновка, тетя Аня ложилась на нее и с ее помощью прекрасно держалась на воде, даже если из циновки выдергивались один за другим стебли тростника, до тех пор пока оставался хотя бы один стебелек. Так и теперь - достаточно было ощущения, что помощь присутствует, и подниматься становилось легче.