Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

- Николай Алексеевич, да его в конторе нет, а меня срочно посылают пол красить. Я же потом оформлю, когда он придет.

- Вечно вот так с вами, а я потом отвечай!.. В последний раз.

САМОЗВАНКА

Двадцать второй год. Бутырка, Пугачевская башня: так ее зовут, потому что будто бы сидел в ней Пугачев перед казнью - не ручаюсь за достоверность этой легенды.

Башня круглая, с винтовой лестницей посредине, а камеры на каждом этаже расположены секторами. Весна дружная, теплая, солнце заливает их светом, через решетки окон из нижнего этажа слышно, как поют в два голоса "Уж ты сад ли, мой сад" и "Потеряла я колечко". Поют хорошо, голоса звонкие, верные, молодые. Меня два дня, как привели сюда, никого не знаю, все смутно и непонятно. В камере нас пять женщин самых разных категорий, ничего примечательного - разве моя соседка. Ей лет 20-22, бывшая монашка, маленькая, хрупкая, очень симпатичная, но все у нее - искушение. Она добрая: если видит, что кому-нибудь особенно плохо, подойдет, скажет тихонько: "Давай вместе помолимся". Больше ничего придумать она не умеет, но это у нее от души. На отказ не обидится, отойдет в сторону, сама начнет класть поклоны. Зовут ее Ксения.

- Послушай, Ксения, ну за что ты сюда попала?

- Я-то? Я за самозванство.

- Да какая же ты самозванка?

- Ох, искушение! Ведь не я, меня такой сделали. Меня за великую княжну Татьяну Николаевну выдавали.

- Что?!!

Смотрю с удивлением. А ведь правда: в суховатом профиле, широко расставленных глазах, в манере держать голову есть что-то отдаленно напоминающее фотографии второй дочери Николая II.

- Да расскажи ты толком, Ксения, как же это вышло?

- Так и вышло. Я ведь с детства в монастыре росла, сирота я. Родители мои померли, когда я вовсе маленькая была. Они крестьяне были, деревня наша совсем близко от монастыря. Матушка меня и взяла, и растила. Я и век думала в монастыре остаться. Пострижение-то я не принимала еще. Ну, а вышло-то не так. Монастырь наш прикрыли, и пошли мы кто куда. Конечно, у кого родные, те к родным. А у меня никого нет, одна как перст. Куда деваться? Ходила я, ходила, стучала в дома, просилась на квартиру - не пускают. А платить мне нечем. Совсем я измучилась. Уж к вечеру постучалась я в один дом - отворяет мне хозяйка, пожилая, почтенная такая. "Что надо?" - "Так, мол, и так, пустите ради Христа хоть переночевать, а там я уж как-нибудь буду работу искать", - говорю, а сама плачу. Смотрит она на меня так внимательно: "Входи ради Христа". И очень ко мне вдруг стала ласкова голубушка моя: "Да куда же ты пойдешь на ночь глядя, молоденькая такая? Оставайся хоть насовсем. У меня вот такая же, как ты, дочка была, тебе ровесница, - недавно померла. Вот ты у меня вместо дочки и живи. Дом большой, я одна, уж так-то мне тоскливо". Обрадовалась я: добрая-то какая женщина! И стала я у нее жить. Как-то она и говорит мне: "Смотрю я на тебя - ну точно ты моя дочка. Ее Таней звали, давай я тебя тоже буду Таней звать". Таня так Таня, если ей этого хочется. Я все стараюсь ей по хозяйству помогать - пол помыть, постирать что, на кухне. А она: "Нет, ты, Танечка, не трудись, не надо, я и сама управлюсь". Так мне это совестно было: непривычна я, чтобы за меня делали, в монастыре-то я к работе привыкла, у нас строго - послушание, да и скучно будет. Да ведь хозяйка-то она - ее воля. Только замечаю я, что много что-то народу к ней ходит, все больше женщины. И все что-то приносят: кто молока, кто яиц, кто еще чего, и она с ними в сенях шушукается. А с едой плохо было. Потом введет всех в горницу и зовет меня: "Таня, Танюша, поди-ка сюда". Я приду, поклонюсь гостям, а она: "Вот Бог послал мне дочку Танечку". А гости: "Ах, ах!" И так-то со мной ласковы, и все норовят подарить что-нибудь. Мне невдомек, чего это они, только думаю: до чего же люди добрые! Так время и идет, и ничего-то я не понимаю. Да и то сказать: ведь я к ней прямо из монастыря попала, в миру - как в лесу. Искушение, прости Господи! А потом раз! Забрали и ее и меня, посадили нас порознь, и пошли допросы: что да как, да почему вы Ксения; а зовут вас Татьяна, да кто она вам (это про хозяйку-то). Я все рассказываю, как было, а они смеются: "Ай да великая княжна!" Тут-то я и ахнула. Ведь, скажите на милость, что она, прости Господи, придумала! Будто великой княжне Татьяне Николаевне - это мне удалось бежать и в монастыре скрыться. И будто она меня спасла и приютила до времени. То-то ей все бабы молоко и яйца носили, для великой-то княжны, значит. Вот тебе и дочка Танечка! Заплакала я, а они-то надо мной смеются. Господи, какие хитрые люди-то бывают, подумайте. Вот и сижу теперь. Ох, искушение!

Не скрою, засмеялись и мы, и она вслед за нами, сквозь слезы - без вины виноватая самозванка.

КАРМЕН

Почему Кармен? А вот послушайте. Я расскажу вам эту историю так, как услышала ее от самой героини происшествия, в арестантском этапном вагоне. История трагической любви солдата к заключенной. Она совсем не похожа на прекрасную гитану Мериме: крупная, светловолосая женщина лет 22-х, сероглазая. Красива - да. Гордое, своевольное лицо. Проститутка с 15 лет, воровка, конечно, - смежная профессия. Но, вероятно, что-нибудь и покрупнее. Срок у нее был 10 лет, бандитский. Попала она в лагерь лет 18-ти, уже отсидела три. Молода, красива и умна, все условия для нехитрого лагерного благополучия: легкой работы, всяких мелких привилегий. Жилось ей неплохо. Так или иначе, оказалось, что она ждет ребенка. И тут-то в эту беременную красотку влюбился без памяти конвоир. Не преследовал ее - нет, ходил за ней как тень. Пожалел ли он эту красоту, молодость, попавшую в неволю, просто ли потерял свою злополучную голову - кто его знает. А она пользовалась этим для всяких поблажек. И сама удивлялась, что он в ней нашел, в беременной-то на седьмом месяце. Время шло; в лагере родильного отделения не было, и в таких случаях незадолго до родов женщин отправляли в Бутырскую тюремную больницу. Лагерь был подмосковный. Отправили и ее с одним конвоиром, с тем самым. Сели они в вагон, разговаривают. Она ему и говорит: "Знаешь что, успеется в больницу. Ты завези меня к тетке повидаться, она здесь недалеко (в Пушкине, что ли), домик у нее свой, хозяйство. Посидим, закусим, выпьем, а там ты меня и отвезешь в больницу. Ну что тебе стоит?" Он ни в какую: нельзя, служба. Она и так и этак его уговаривает - нет.

"Тогда я отвернулась [Далее повествование идет от первого лица. - Прим. публ.], подняла воротник, дескать, не хочешь, не надо. Посмотрел он на меня: "Ох, наживу я с тобой беды. Едем". Приехали уже в сумерки. Тетка встречает. Сейчас закуску на стол, самовар, пол-литра, все как полагается. Сидим. А я вышла на крыльцо, темно, только меня и видели.

Он подождал, вышел за мной - никого. Заметался парень: что делать? Посмотрел на тетку, покачал головой. Потом подтянул ремень, поправил фуражку и пошел объявлять по начальству: так и так, не углядел, сбежала. А на самом лица нет. Что уж за разговор был, не знаю, но под конец говорит ему начальник: убежала - ищи, не найдешь - отсиживай ее срок. А срок - 10 лет. Как искать, где искать? И страшно-то ему, и стыдно, и срок большой, и очень уж обидно: он-то к ней всей душой, а она... Думал, думал, да и лег на рельсы под поезд - все".