Федор Кнорре - Продается детская коляска

Хорошо еще, что неудачники сражений и бесчисленных войн человеческих молчат - не могут писать своих отчетов о случившемся! По некоторым не зависящим от них причинам молчат! И так оно покойнее, а то, пожалуй, вот эти, выжившие, не смогли бы покупать трюмо и продавать страусовые перья и так безмятежно жмуриться, пригреваясь на солнышке!

Он заметил, что, стиснув зубы, с бессмысленной злобой почти вслух бормочет, уставясь на людей, действительно пригревшихся на скамейке, подставив лицо солнцу.

Машинально он снова начал закуривать и, всовывая сигарету в рот, заметил - тьфу ты черт! - что опять криво усмехается, и сделал каменное лицо. Конечно, каменное тоже не очень приятно выглядит, но хватит с них этого, не нравится, пусть не смотрят.

Странно, что старая липа, стоявшая в соседнем дворе так близко, не пострадала от взрыва и сейчас поднималась над стеной выше четвертого этажа - пышная, точно целая маленькая рощица выросла на старом стволе. Сотни раз он видел эту липу, всегда сверху, из окна четвертого этажа. Он помнил ее зимними ночами, белую от снега, и в лунном свете, и теплой городской ночью, когда не спится от того, что жаль заснуть, и слышно ее легкое шелестение под окном.

Нет способа откручивать обратно ленту случившегося, - но хоть бы так можно было: вот деньги эти, твердую пачку полученных на дорогу денег получить не сейчас, а ТОГДА! Тогда, когда их было у него так мало, и они так много хорошего, столько радости приносили в дом, тем двоим. Если бы эту пачку можно было бы отдать им тогда, эту ни на черта не нужную и такую плотную пачку!.. Он вошел бы в комнату и швырнул ее, рассыпая по дивану, и услышал бы два крика испуга, недоумения, радости...

Он схватился за папиросу и понял, что с лицом опять не в порядке: он сидит, уставясь в одну точку, и начинает улыбаться, представляя себе диван, восклицания, восторг, рассыпанные деньги. Нет, не стоит заглядываться на эти листья, бессильно шелестящие в городском шуме...

На скамейке освободилось место, и он, бросив по дороге сразу три окурка в урну, сел на скамейку и опять закурил. Теперь он увидел маму мальчика, прежде он слышал только ее резко окликающей неутомимо пытающегося вползти на поваленную тумбу сына.

Покачивая розовой плиссированной короткой юбкой, в голубой кофточке, свежая, подтянутая, с розовым молодым и хорошеньким черствым лицом, она прохаживалась взад и вперед по дорожке, позвякивая надетыми на палец ключами от квартиры, всем видом показывая - у нее, на ней и в ее жизни все в порядке, - вот она вышла погулять из своей квартиры, даже косынки на голову не накинув, чувствуя себя в этом скверике, как дона.

Поворачиваясь в конце дорожки, она мельком взглядывала на сына и, заметив, что он опять с безнадежным упорством карабкается на тумбу, негромко, своим резким голосом его окликала и шла дальше, равномерно покачивая розовой юбкой, уверенная, что он уже подбежал "к ноге", как собачонка. И он действительно безропотно подбегал.

Мальчик был как раз такого роста, что, стоя с ним рядом, взрослому человеку достаточно было бы согнуть в локте руку, чтоб положить ладонь ему на голову. Рядом со своей розово-голубой, во всем новом, свеже отглаженной блондинкой мамой он выглядел очень поношенным, сереньким маленьким мальчиком. На нем было долгополое, узкое пальто, застегнутое на все пуговицы, и из-под полы этого стариковского пальто едва виднелись совсем маленькие ножки, обутые в мягкие тапочки, и эти ножки находились в непрерывном движении - они все время равномерно и без остановки бежали мелкими шажками. Под шапочкой, пузырем нахлобученной до бровей, виднелось подпертое жестким воротником серое, озабоченное личико.

Как только мама его окликала, он мгновенно поворачивался и, оставив в покое тумбу, беспрекословно бежал на ее зов, мелко перебирая ножками, прямой как столбик в своем длинном пальто, уронив руки по швам, необыкновенно похожий на механического игрушечного человечка в твердом жестяном пальто, под которым бегут, мелькая с равномерным жужжанием, заводные ножки.

Но едва мама переставала за ним следить, тапочки поворачивались носками в обратную сторону, точно не могли остановиться, опять торопливо мелькали между полой пальто и землей дорожки и несли мальчика к тумбе, высунувшейся из песчаной кучи. Прибежав, мальчик валился на тумбу животом, ножки переставали на минуту бежать, одно колено сгибалось, и он беспомощно и неуклюже ерзал коленом по шершавому камню, стараясь оторваться от земли. На мгновение он даже повисал в неустойчивом равновесии, но неизбежно сползал обратно. И тотчас тапочки начинали бежать и несли его назад, к маме.

Да, уж эта была где-нибудь в соседнем доме в тот день, когда упала бомба, и теперь вот прохаживается, покачивая бедрами, позвякивая ключами, непоколебимо убежденная, что все так у нее и должно быть - в полном порядке, что все несчастья и страданья мира не для таких, как она, принимая все как должное - и голубое весеннее небо над головой, и модную прическу, и маленького сына, и свою молодость, и смазливое личико, и то, что квартира досталась ей не в ТОМ доме, а в соседнем.

Верхние мелкие веточки липы покачивались в ясном небе, и где-то в вышине шел, оставляя снежный, рыхлый след, почти невидимый самолет. И сейчас же еще одна мечта плеснула перед глазами, заслонив сквер, день и город. Он не был летчиком, но вот он в кабине самолета, ночного истребителя, в пасмурном небе над городом... тогда... в тот год, в тот вечер и в ту минуту, когда тот еще не успел сбросить бомбу, он бросает в пике свой самолет и с торжеством слышит треск разрываемого, ломающегося при столкновении металла, зная, что все дома внизу, в спящем городе, встретят завтрашний восход! Выйдут из этой ночи целыми, нетронутыми, как корабли из благополучного плаванья...

Розово-голубая мама не глядя взяла мальчика за руку и пошла к выходу, и он по-прежнему покорно бежал мелкими торопливыми шажками рядом с ее покачивающейся юбкой в сотне мелких заглаженных складочек, но на полдороге она отняла руку, чтобы поправить волосы, вернее, чтоб, коснувшись пальцами, убедиться, что прическа в прежнем великолепном порядке. И игрушечные ножки в маленьких тапочках тотчас повернулись и суетливо побежали к возлюбленной тумбе.

Мама обернулась, нахмурилась, бросила быстрый злой взгляд на сидящих на скамейках людей и, мстительно сжав губы, ускорив шаг, повернулась и пошла за сыном.

А маленький уже лежал животом на тумбе и скребся коленом, пытаясь вползти еще чуточку кверху, и вдруг качнулся, его перевесило, он перевалился и уселся на тумбе, свесив коротенькие ножки. Улыбка изумления, удовольствия, радости и, наконец, тихого восторга медленно разлилась по его бледному покорному маленькому лицу с двумя точечками глаз, выглядывавших из-под нахлобученной пузырем шапки.