Илья Кочергин - Волки

ИЛЬЯ КОЧЕРГИН

ВОЛКИ

Рассказ

Одиночество зимних охот; постоянный внутренний диалог с самим собой на переходах, на слепящем однообразии лыжни; ежедневный физический труд и дикое мясо на ужин. Засыпанная белым тайга, она смотрит на тебя, с интересом наблюдая за твоими действиями, безразличная к тому, барахтаешься ли ты в снегу или отдыхаешь у костра. Она выдает свое ожидание лишь треском сломанного сучка или далеким звуком сошедшей лавины. Кровь иногда стучит в ушах так, что не слышно своих выстрелов, иногда густеет от жажды и мороза; оставляет кислый привкус во рту в конце тяжелого дня. Неподвижные склоны гор, низкое, мягкое в непогоду или синее, твердое от холода небо.

Одуряющие сны, в которых ласковые женщины приходят к тебе. Они чувствуют все твои мысли, а ты даже не знаешь их имен. Они уходят в тот момент, когда по ту сторону костра появляется из спальника Колькина лохматая голова и будит тебя хриплым голосом. Они уходят навсегда, но места старых ночевок хранят их легкие следы. За тобой снова остаются подернутые дрожащей золой костровища и ощущение, что кого-то потерял. А потом ты опять монотонно двигаешь лыжами и кидаешь под язык пресные, сухие комочки снега.

На перекатах река не замерзла. Вода, собранная в упругие струи, скользит, движется, живет на разноцветных камнях. От нее поднимается пар и оседает на ветках тальника, на гроздьях рябины. Жесткое солнце веселит холодную воду, отражается от каждой складки потока, играет зайчиками в нагромождениях льда.

Солнце делит уходящую вверх долину на яркий, режущий глаза свет и глубокую тень. Ветра нет, все, кроме воды, неподвижно. Пушистые, заиндевевшие кусты вздрагивают, рассыпаются ледяной пылью, когда Колька обрубает их ножом, расчищая нам путь. Мы пробираемся вдоль реки, обходя незамерзшие участки по берегу.

Тянем ниточку лыжни к Ойюку. Курим на солнышке, смотрим в бинокль на голые южные склоны и на заросшие лесом "сивера". У Юрчика на носу и на щеках белые пятна, он трет их варежками.

Моя Белка успела искупаться и теперь бежит, позванивая маленькими сосульками, иногда падает на лыжню и яростно выкусывает ледышки, намерзшие между пальцами. Декабрь давит на уши своей тишиной - слышен только легкий звон льда на собаке, шуршание лыж по сухому снегу и иногда мурлыканье воды подо льдом.

Прокладывать лыжню - тяжелый труд. В голове вертится простая песенка, мелодия которой задается ритмом шагов. Все остальные мысли выдавливаются работой, тишиной и морозом. Наверное, у Белки песенка совсем иная, чем у меня, гораздо более веселая - собака перебирает лапками чаще, чем мы своими тяжелыми лыжами. Следочки у нее маленькие, немного беспорядочные, что ли, - молодая еще сучонка.

Мы часто пересекаем волчью тропу. Отпечатки - один в один, не поймешь, сколько животных здесь прошло. Следы вытянуты в ровную линию. Сухой, четкий, напряженный ритм, мелодия силы и дальних переходов, яростных схваток и страстных охот.

Осенью вверх по реке прошло десятка полтора волков. Одна стая сейчас кормится около Ойюка, поднимаясь иногда до Карагыра. Другая подалась выше, к Таштуколю. Ранний глубокий снег выдавил маралов из леса на продуваемые южные склоны, где легче добывать траву. Волки сгоняют маралух, а иногда даже и быков вниз - на лед или в воду - и легко их режут.

На обратном пути мы заберем две пары хороших рогов - остатки волчьих трапез, Колька повесил их на деревья так, чтобы было видно с лыжни. В километре от ойюкской избушки лежит расклеванный вборонами, наполовину вмерзший в лед волчишка.

Полнолуние. Мне хорошо видно белую реку до поворота. Я сижу в снегу, спрятавшись за камнем, и жду. Колька остался около избушки, он попробует подвыть, а мы с Юрчиком разошлись в разные стороны по реке. Если у Кольки получится, то, может, волки подойдут, и я убью хотя бы одного, или Юрчик убьет.

Сзади наконец раздается вой. Вернее, не вой, а скорее рев, усиленный стеклом от керосиновой лампы. Мы где-то прочитали, что опытные волчатники используют эти стекла. Кольке явно не удалось, хотя чувствуется, как он старался, - в этот звук он вложил свою огромную силу. Мощный он мужичара. Сорок лет уже ему, а по тайге бегает с таким азартом и нам еще фору дает. Михалычем не разрешает себя называть - Колька, и все тут.

Но вот издалека отвечает голос, голос настоящего волка. Тишина сразу становится напряженной. И Колька снова ее нарушает.

Больше ответа нет. Я терпеливо сижу еще минут двадцать, потом иду обратно, и мы все втроем упражняемся на разные лады, наполняя долину реки протяжными звуками, а потом заходим в избушку. Мужикам надоело, они от души повыли, повеселились друг над другом и над собой, теперь время раскинуться на спальниках с сигареткой во рту. В тепле. А я жду, пока луна поднимется еще выше, пока обитатели ночи забудут наши крики. Я пью чай, рассказываю об интересной китаяночке, которая мне когда-то нравилась, учу Кольку произносить ее имя. Потом собираюсь.

- Не лень тебе, парень, сопли на улице морозить? - Кольке уже не верится в возможность приманить зверя. У Юрчика, правда, видно некоторое беспокойство а вдруг мне повезет, - но он из гордости тоже остается.

Я один. Ушел далеко от избушки, километра на два. Луна стоит почти над головой - яркий, освещенный изнутри иллюминатор, в котором видны чьи-то тени. Ночь проходит над этой местностью, как огромный, черный корабль-призрак. Мороз убирает из воздуха все звуки, всю дневную нерезкость. Серебряные горы лишены жизни, они просто стоят - холодно и равнодушно. В тени деревьев ничего различить невозможно, я могу видеть только небольшое пространство заснеженной реки от одного поворота до другого.

Ночью в тайге, стоит поднять глаза, сразу замечаешь, как быстро летишь в пространстве. Народы, считавшие небо твердью, жили, наверное, в слишком теплом климате. Когда стоишь один на льду замерзшей реки среди стылых, освещенных луной гор, то видно, какие огромные расстояния преодолевает Земля, падая в черную пустоту. Зимняя ночь несет тебя на своих белых крыльях в темное небо. И я поднимаю голову так, чтобы воздух свободно вырывался из горла, и кричу все выше и выше.

На самой высокой ноте я останавливаюсь. Вою, пока из груди не выходит последний остаток воздуха. Потом слушаю.

Моя голова поворачивается чуть левее, и с южного склона ко мне приходит песня волка. Вернее, я наблюдаю, как песня поднимается со склона к небу, кажется, звучит сам склон, сама ночь. Непонятно - далеко или близко родился этот звук. По телу пробегает холодок; будь у меня шерсть на загривке - она бы вздыбилась от возбуждения.

Я жду, пока наступит полная неподвижность в звуках, чуть ссутулившись, вдыхаю воздух и затем нарушаю хрупкую тишину. Я знаю, как внимательно слушают меня все, кого я не вижу в этой ночи. Вот только сидящая у ног Белка не обращает на меня внимания, а лишь чуть заметно поворачивает голову, чтобы лучше настроиться, чтобы четче воспринимать звук. Ее тело застыло.