Владимир Солоухин - При свете дня

Были в селе и другие подспорья, как-то: зимняя охота на пушное мелкое зверье (заяц, хорек, колонок, горностай), летняя и зимняя рыбалка (в нарезке села — 35 не лишенных рыбы озер).

В личном пользовании жителей села имелось множество сельскохозяйственных машин, таких, как сенокосилки, самосброски, сноповязалки, сеялки, двухлемешные плуги, культиваторы, бункера, чистодающие и простые молотилки. В машинном товариществе имелись и работали трактор и молотилка.

В личном владении населения имелись многие сотни голов крупного рогатого скота, овец, лошадей, свиней, множество домашней птицы.

Во владении и использовании населения села были богатые степные-лесные-заливные — сенокосы, обширные пастбища для молочного скота, овец и молодняка, достаточные вполне площади плодородной земли, раздольные лесные угодья. В лесах не переводились многие виды ягод и грибов. Одним словом, довольное всем окружающим и самим собою село, процветающее, богатеющее! «Знай работай, да не трусь!» — по Некрасову.

Действительно, село цвело и хорошело. Оно вроде бы позировало и хвасталось своею статностью, планировкой. Посреди центральной площади — сельский храм и школа. Высоко уходил и вонзался в небеса белый шатер колокольни, увенчанный позолоченной маковкой с крестом.

Еще шесть таких же позолоченных маковок с крестами венчали остальную часть здания храма. В целом это было величественное архитектурное сооружение, с формами древнего дониконианского церковного зодчества, возвышавшееся над ансамблем добротных крестьянских домов, свободно расположившихся по сторонам площади в центральной своей части, а по мере удаления от центра — почти опоясавших зеркало круглого, с версту в диаметре, поджильного озера.

И вот подошел 1930 год. Провозглашено было начало переустройства деревни. Был брошен клич — «ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации». Потом последовало как бы отрезвляющее — «головокружение от успехов». А еще через какое-то время новое подхлестывание — «сделать все колхозы большевистскими, а колхозников — зажиточными».

Все эти и им подобные приторно-сладкие и хмельные призывы и заклинания, каждодневно сыпавшиеся со всех газетных полос и настенных плакатов того времени, видоизменявшиеся вдобавок применительно к вкусам и склонностям окружающей среды, все это было пищей богов и для люмпен-пролетариев города, — кинувшихся искать удачи в мутных водах сельского хозяйства и, по существу, ни на что стоящее и дельное не способных, готовых и умеющих только рушить да уничтожать все то, на что им укажут.

В результате такой «творческой» стыковки и единения зачинателей перестройки, взявшихся созидать светлый рай коммунизма в деревне с непосредственными проводниками и исполнителями заданий этой «мудрой» политики партии, цветущее село Сивково, славившееся на всю окружавшую его группу сибирских поселений как наружным праздничным обличьем, так и внутренней мощью и благолепием, за непродолжительный период стало пустырем из развалин да скособоченных лачуг, как после пожара или бомбежки. И никто из знавших это село прежде никогда больше не сможет разглядеть в этих развалинах какой-либо признак или подобие прежнего большого села Сивкова! Мертвое бывшее поселение!

Первые наскоки на свое благополучие и на свой жизненный уклад, освященный годами и унаследованный от предков, сибирский мужик встретил вскоре после того, как появились на его землях «красные». А случилось это в октябре-декабре 1919 года. Придуманные Лениным военный коммунизм и продразверстка, введенные взамен рассудительного хозяйствования и мирных добрососедских отношений с окружающими, мужик, конечно, отверг сразу, как чуждые его природе и формой и содержанием, как воровские и разрушающие основы домоводства. Но Ленин не хотел уступать мужицкому уму. Он стал насылать на мужика своих опричников, называвшихся продкомиссарами, которые во главе специально подобранных головорезов, вооруженных с головы до ног и объединенных в продотряды, заполнили все мужицкие поселения и занялись грабежом: у мужиков отбирали и увозили к железнодорожной станции хлеб, мясо, отбирали скот, даже птицу. И все это под тем предлогом, что надо будто бы кормить голодающих, Питер, Москву и пр. А кто же довел Питер и Москву до голода, разве мужик? По его разумению, чтобы выправить положение, ведь и надо-то было всего лишь иначе, по-умному да по-хозяйственному, поразговаривать с Западом — и изнемогающий от избытка всех видов продовольствия западный мир вмиг ликвидировал бы всякую опасность голода в России. Но так рассуждать могло лишь существо с умом хозяйственным. Взбалмошный же шарабан Ленина, натренированный на решении задач из быта воровского и бездомного и привыкший вращаться в кругах людей склада авантюристического, не мог породить действа умного и практически ценного, он видел перед собой одно — быть по-моему! И потому он предпочел путь грабежа. Грабить, разорять ненавистного мужика! Лучше его разграбить, чем потерять власть! И грабеж начался.

И вот к началу 1921 года обстановка в Сибири настолько накалилась, что мужик-таки не выдержал. Как ни был он медлителен и тяжкодум, но проняло и его — мужик восстал. Как порох от спички, враз вспыхнул народный гнев, и в два дня обширный Ишимский уезд, весь охваченный восстанием, был освобожден от угнетателей мужицкой породы. Сброшено было ненавистное иго новоявленных батыев, которого сибирский мужик искони не знал. Он приготовился по-прежнему дышать во всю свою могучую грудь. Мужицкая правда, казалось, поборола.

Но недолго ликовал мужик. Ленин двинул против мужика армию — и восстание в Ишимском уезде через полтора месяца после его начала было подавлено. Со всей возможной жестокостью и изуверством расправились посланцы и агенты Ленина с восставшим мужиком, в том числе в селе Сивкове, где за время мужицкого правления не был наказан ни один человек ни из местных, ни из представителей советской власти, опричники Ленина расстреляли и зарубили 32 человека.

Вновь утвердилось за Уралом поганое батыево право, утвердилось против воли мужика, насильно. Пришла-вернулась советская власть-матушка, противная для мужика, вредная для его хозяйственных устремлений. Опять и по-прежнему сидел Ленин в Кремле, защищенный от любящего народа высокими зубчатыми стенами, но теперь, после восстания, он не грозил уже народу военным коммунизмом и продразверсткой. Понял ли он сам потухающим своим умом или подсказал кто, что пренебрегать нуждами крестьянина и отрицать собственнические интересы мужика неразумно, что надо искать какую-то иную, компромиссную форму. И был придуман НЭП. А вскоре не стало и самого Ленина.