Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{01190}

Иван Никитич с чувством пожал протянутую руку, низко поклонился гостям и засеменил в прихожую, где, среди множества шуб и шинелей, терялась и его маленькая поношенная шинелька. - На чаек бы с вашего благородия! - предложил ему любезно лакей, отыскивая его шинель. - Голубчик ты мой! Мне и самому-то впору на чаек просить, а не токмо что давать... - Вот она, ваша шинель! Это она, ваше полублагородие? Хоть муку сей! В этой самой шинели не по гостям ходить, а в свинюшнике препровождение иметь. Сконфузившись и надевши шинель, Иван Никитич подсучил брюки, вышел из дома т-го богача и туза, Егора Л-ва, и направился, шлепая по грязи, к своей квартире. Квартировал он на самой главной улице, во флигеле, за который платил шестьдесят рублей в год наследникам какой-то купчихи. Флигель стоял в углу огромнейшего, поросшего репейником, двора и выглядывал из-за деревьев так смиренно, как мог выглядывать... один только Иван Никитич. Он запер на щеколду ворота и, старательно обходя репейник, направился к своему серому флигелю. Откуда-то заворчала и лениво гавкнула на него собака. - Стамеска, Стамеска, это я... свой! - пробормотал он. Дверь во флигеле была не заперта. Вычистивши щеточкой сапоги, Иван Никитич отворил дверь и вступил в свое логовище. Крякнув и снявши шинель, он помолился на икону и пошел по своим, освещенным лампадкою, комнатам. Во второй и последней комнате он опять помолился иконе и на цыпочках подошел к кровати. На кровати спала хорошенькая девушка лет 25. - Маничка, - начал будить ее Иван Никитич, - Маничка! - Ввввв... - Проснись, дочь моя! - А мня... мня... мня... мня... - Маничка, а Маничка! Пробудись от сна! - Кого там? Чо... го, а? а? - Проснись, ангел мой! Поднимись, кормилица моя, музыкантша моя... Дочь моя! Маничка! Манечка повернулась на другой бок и открыла глаза.

{01191}

- Чего вам? - спросила она. - Дай мне, дружок, пожалуйста, два листика бумаги! - Ложитесь спать! - Дочь моя, не откажи в просьбе! - Для чего вам? - Корреспонденцию в "Голос" писать. - Оставьте... Ложитесь спать! Там я вам ужинать оставила! - Друг мой единственный! - Вы пьяны? Прекрасно... Не мешайте спать! - Дай бумаги! Ну что тебе стоит встать и уважить отца? Друг мой! Что же мне, на колена становиться, что ли? - Аааа... чёрррт! Сейчас! Уходите отсюда! - Слушаю. Иван Никитич сделал два шага назад и спрятал свою голову за ширмы. Манечка спрыгнула с кровати и плотно окуталась в одеяло. - Шляется! - проворчала она. - Вот еще наказание-то! Матерь божия, скоро ли это кончится, наконец! Ни днем, ни ночью покоя! Ну, да и бессовестный же вы!.. - Дочь, не оскорбляй отца! - Вас никто не оскорбляет! Нате! Манечка вынула из своего портфеля два листа бумаги и швырнула их на стол. - Мерси, Маничка! Извини, что обеспокоил! - Хорошо! Манечка упала на кровать, укрылась одеялом, съежилась и тотчас же заснула. Иван Никитич зажег свечу и сел у стола. Немного подумав, он обмакнул перо в чернила, перекрестился и начал писать. На другой день, в восемь часов утра, Иван Никитич стоял уже у парадных дверей Ивана Степановича и дрожащей рукой дергал за звонок. Дергал он целых десять минут и в эти десять минут чуть не умер от страха за свою смелость. - Чево надоть? Звонишь! - спросил его лакей Ивана Степановича, отворяя дверь и протирая фалдой

{01192}

поношенного коричневого сюртука свои заспанные и распухшие глаза. - Иван Степанович дома? - Барин? А где ему быть-то? А чево надоть? - Вот... я к нему. - Из пошты, что ль? Спит он! - Нет, от себя... Собственно говоря... - Из чиновников? - Нет... но... можно обождать? - Отчего не можно? Можно! Идите в переднюю! Иван Никитич бочком вошел в переднюю и сел на диван, на котором валялись лакейские лохмотья. - Аукрррмм... Кгмбрррр... Кто там? - раздалось в спальне Ивана Степановича. - Сережка! Пошел сюда! Сережка вскочил и как сумасшедший побежал в хозяйскую спальню, а Иван Никитич испугался и начал застегиваться на все пуговицы. - А? Кто? - доносилось до его ушей из спальни. - Кого? Языка у тебя, скотины, нету? Как? Из банка? Да говори же! Старик? У Ивана Никитича застучало в сердце, помутилось в глазах и похолодело в ногах. Приближалась важная минута! - Зови его! - послышалось из спальни. Явился вспотевший Сережка и, держась за ухо, повел Ивана Никитича к Ивану Степановичу. Иван Степаныч только что проснулся: он лежал на своей двухспальной кровати и выглядывал из-под ситцевого одеяла. Возле него, под тем же самым одеялом, храпел толстяк с серебряною медалью. Ложась спать, толстяк не нашел нужным раздеться: кончики его сапогов выглядывали из-под одеяла, а серебряная медаль сползла с шеи на подушку. В спальне было и душно, и жарко, и накурено. На полу красовались осколки разбитой лампы, лужа керосина и клочья женской юбки. - Чего тебе? - спросил Иван Степанович, глядя в лицо Ивана Никитича и морща лоб. - Извиняюсь за причиненное беспокойство, - отчеканил Иван Никитич, вынимая из кармана бумагу. - Высокопочтенный Иван Степанович, позвольте... - Да ты, послушай, соловьев не разводи, у меня им есть нечего: говори дело. Чего тебе?

{01193}

- Я вот, с тою целью, чтоб эк... эк-гем почтительнейше преподнесть... - Да ты кто таков? - Я-с? Эк... эк... гем... Я-с? Забыли-с? Я корреспондент. - Ты? Ах да. Теперь помню. Зачем же ты? - Корреспонденцию обещанную на прочтение преподнесть пожелал... - Уж и написал? - Написал-с. - Чего так скоро? - Скоро-с? Я до самой сей поры писал! - Гм... Да нет, ты... не так... Ты бы подольше пописал. Зачем спешить? Поди, братец, еще попиши. - Иван Степанович! Ни место, ни время стеснить таланта не могут... Хоть год целый дайте мне - и то, ей-богу, лучше не напишу! - А ну-ка, дай сюда! Иван Никитич раскрыл лист и обеими руками поднес его к голове Ивана Степановича. Иван Степанович взял лист, прищурил глаза и начал читать: "У нас, в Т..., ежегодно воздвигается по нескольку зданий, для чего выписываются столичные архитекторы, получаются из-за границы строительные материалы, затрачиваются громадные капиталы - и всё это, надо признаться, с целями меркантильными... Жалко! Жителей у нас 20 тысяч с лишком, Т. существует уже несколько столетий, здания воздвигаются; а нет даже и хижины, в которой могла бы приютиться сила, отрезывающая корни, глубоко пускаемые невежеством... Невежество..." Что это написано? - Это-с? Horribile dictu... - А что это значит?.. - Бог его знает, что это значит, Иван Степанович! Если пишется что-нибудь нехорошее или ужасное, то возле него и пишется в скобочках это выражение. - "Невежество..." Мммм... "залегает у нас толстыми слоями и пользуется во всех слоях нашего общества полнейшим правом гражданства. Наконец-таки и на нас повеяло воздухом, которым дышит вся образованная

{01194}

Россия. Месяц тому назад мы получили от г. министра разрешение открыть в нашем городе прогимназию. Разрешение это было встречено у нас с неподдельным восторгом. Нашлись люди, которые не ограничились одним только изъявлением восторга, а пожелали еще также выказать свою любовь и на деле. Наше купечество, никогда не отвечающее отказом на приглашения - поддержать денежно какое-либо доброе начинание, и теперь также не кивнуло отрицательно головою..." Чёрррт! Скоро написал, а как важно! Ай да ты! Ишь! "Считаю нужным назвать здесь имена главных жертвователей. Вот их имена: Гурий Петрович Грыжев (2000), Петр Семенович Алебастров (1500), Авив Инокентиевич Потрошилов (1000) и Иван Степанович Трамбонов (2000). Последний обещал..." Кто это последний? - Последний-с? Это вы-с! - Так я по-твоему, значит, последний? - Последний-с... То есть... эк... эк... гем... в смысле... - Так я последний? Иван Степаныч поднялся и побагровел. - Кто последний? Я? - Вы-с, только в каком смысле?! - В таком смысле, что ты дурак! Понимаешь? Дурак! На тебе твою корреспонденцию! - Ваше высокостеп... Батюшка Иван... Иван... - Так я последний! Ах ты, прыщ ты этакой! Гусь! - Из уст Ивана Степановича посыпались роскошные выражения, одно другого непечатнее... Иван Никитич обезумел от страха, упал на стул и завертелся. - Ах ты, сссвинья! Последний?!? Иван Степанов Трамбонов последним никогда не был и не будет! Ты последний! Вон отсюда, чтобы и ноги твоей здесь не было! Иван Степанович с остервенением скомкал корреспонденцию и швырнул комком в лицо корреспондента газет московских и санкт-петербургских... Иван Никитич покраснел, поднялся и, махая руками, засеменил из спальной. В передней встретил его Сережка: с глупейшей улыбкой на глупом лице он отворил ему дверь. Очутившись на улице, бледный, как бумага, Иван