Максим Горький - Том 26. Статьи, речи, приветствия 1931-1933

Теперь поговорим относительно тем, которые здесь даны разными товарищами.

Вот, например, товарищ Быко-Янко на вопрос, какое произведение он хотел бы написать, говорит, что желает дать полноценно художественное произведение, одновременно и злободневное, и для этого он выбрал форму очерка.

Очерк, товарищи, полноценно художественный и в то же время злободневный, — это крайне трудное дело. Это удавалось таким писателям, как, например, Мопассан или Тургенев. Но их очерки — например, «На воде» Мопассана — это лирика уединённого пошехонца, мечтателя, которому не нравится Эйфелева башня, не нравится Париж и который предаётся пессимистическим размышлениям. А как вы нашу злобу дня опишете, как вы эту злобу дня вложите в очерк — произведение, краткое по своему объёму, — этого я не понимаю и не представляю. Это возможно только при очень высоком мастерстве, при очень большом художественном напряжении, каким обладали, скажем, Флобер, Толстой, Гамсун — литераторы непревзойденного мастерства. Но вам, пока ещё не имеющим нужной тренировки, такие вещи не будут удаваться. Из этого, конечно, не следует, что очерки не нужно писать. Очерки следует писать. Это наша боевая литература. Но надо поставить себе определённые рамки, нужно иметь какой-то чертёж, ясно представлять себе форму того, что хочешь сделать.

Здесь меня спрашивают: с чего надо начинать начинающему писателю? На это я отвечу: с того, с чего он начинает, с того, что ему близко. Вообще же я бы рекомендовал начинать с мелких рассказов, стараясь в каждую страницу уложить как можно больше содержания. Писать крепкими, тугими словами, рассказать так, чтобы всё было просто, ясно, — вот к чему нужно стремиться.

Товарищ Смирнов хотел бы написать роман. Видите ли, для большого романа требуется основательное изучение нашей эпохи. Здесь приходится возвращаться к тому, что я уже говорил. Основательно изучить нашу эпоху очень трудно. Я вчера был в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Вот там представлена наша эпоха: там больше пятисот человек негров, самоедов, индусов, арабов и т. д. Вышла там тувинская женщина, у которой ноги крепче телеграфного столба; она чёрт знает сколько лет на этих ногах простоит. Она рассказала о том, что у них шесть лет назад совершенно не было письменности, а грамотности было одна десятая, а сейчас у них 26 процентов грамотности. Она — политически организованный человек, который распоряжается русским языком довольно свободно, умеет даже этакие колкие словечки вдвинуть в свою речь. Потом говорил самоед о том, что они у себя ликвидировали кулаков-оленеводов. И так это тихо, просто было сказано, ну так просто, что я внутренне поблагодарил природу за то, что я не кулак.

Для того чтобы написать большой роман с основательным изучением эпохи, нужно знать многое, нужно побывать во всех концах СССР. Ведь эту эпоху делают сто шестьдесят миллионов людей в одном только Союзе Советов. Изучать её надо основательно и долго.

Товарищ Малиновский совершенно правильно себе отвечает на вопрос, чего ему не хватает для того, чтобы осуществить свои замыслы: не хватает глубокого знания марксизма и ленинизма. Я думаю, что это дело наживное и если человек хочет что-то знать, то он обыкновенно узнаёт. На вопрос о технике сюжетного построения художественной вещи у меня ответа нельзя получить по той простой причине, что сюжетно свои книги я строить не умею. Все мои книжки построены в высшей степени шаблонно. Этому надо учиться у других — у классиков и у наших попутчиков. Я думаю, что до Леонида Леонова интересных писателей в смысле архитектоники, расположения материала в русской литературе не было. У него есть ещё много недоговорённостей, но это человек, который может.

Товарищ Болховитинов хотел бы от описания отдельных участников нашего сплошного наступления перейти к художественно обобщенному описанию этого наступления. Это правильный подход — описывать постепенно, ступень за ступенью, причём каждая следующая ступень шире предыдущей. Он хочет писать в стихах. У него очень много стихов; может быть, это внутренняя потребность, но я бы предпочёл прозу — эпическую, простую, ясную, суровую даже прозу. По-моему, в наших стихах прежде всего не хватает вдохновения, пафоса. Увы, большинство наших стихов страдает этим недостатком: они пишутся с невероятной быстротой, и хотя в них заметно стремление отозваться на будни, но героизма наших будней они не отражают. Это только более или менее интересные куплеты, однако не поэзия в том смысле, в каком она должна быть у класса-победителя, у класса, создающего огромные ценности духовного и материального значения, у класса, который взял на себя огромнейшие задачи — идти впереди всего мирового пролетариата.

Товарищ Чурсин хочет написать о Донбассе, где ему пришлось год работать, и о колхозном движении, так как ему пришлось организовывать колхозы в 1929—30 году. Это очень хорошая задача. Но мне кажется, что это чересчур много для того, чтобы сразу сделать, и это не то, о чём здесь говорилось; к тому же это делается очень многими и носит характер отрывков из автобиографий. Мне думается, что вам нужно учиться делать что-то иное, вам надо искать новых тем. Книжки о ходе социалистического соревнования, о том, как был организован цех, бригада, пишутся, но это нельзя делать так, как это сейчас делается. Эти темы заслуживают более глубокого изучения и, конечно, более значительного по силе, по форме изображения.

Мне поставили вопрос о том, можно ли начинающему писателю, очень мало печатающемуся, писать большие вещи. Здесь я должен сказать, что, если человек печатается, это ещё не значит, что он должен печататься. У нас очень многие люди печатаются по недоразумению или по слабости редакторов и т. д. Можно, конечно, начинающему писать большие вещи, я уже говорил, что даже следует, но прежде нужно поучиться, и хорошо поучиться.

Товарищ Пластинин хочет изобразить новое студенчество. Очень любопытная задача, тем более любопытная, что недавно вышла книга Воскресенского, в которой он изобразил новое студенчество в форме не очень лестной, чего, по моему мнению, оно не заслуживает.

Товарищ Баранов хочет написать «что-нибудь вроде поэмы». В этих словах звучит довольно хорошо знакомое мне, особенно за последние годы, недовольство начинающих литераторов и стихотворной и прозаической формой: ищут чего-то среднего, равно как они же ищут чего-то среднего между романтизмом и реализмом. Есть произведения, которых я раньше не встречал и не ожидал встретить. Человек начинает писать православной прозой, незаметно для себя переходит в ритмическую прозу, и затем эта ритмическая проза обращается у него в стихи. Ясно, что этот человек заряжен таким значительным содержанием, которое у него не умещается в простые слова. Слов — мало, да и слова-то сыроватые для наших дней. С языком вообще происходит то же самое, что с нашими костюмами. Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче. К чему эти серые и чёрные пиджаки? Нужно голубое, зелёное, красное, синее, чтобы, когда идёт демонстрация, сверкала радуга. Это подымает настроение. Наши костюмы не отвечают внутреннему настроению, тому размаху творчества, которым живёт страна, и точно то же происходит и с языком: язык отстаёт.