Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936

Основной и главной темой литературы XIX века являлось пессимистическое сознание личностью непрочности её социального бытия, — Шопенгауэр, Гартман, Леопарди, Штирнер и многие другие философы укрепляли это сознание проповедью космической бессмысленности жизни, — проповедью, в основе которой коренилось, разумеется, то же самое сознание социальной беззащитности, социальною одиночества личности. В новой действительности, создаваемой пролетариатом-диктатором Союза Советов, личность, даже затерянная в ледяных пустынях Арктики, живя под ежеминутной угрозой смерти, не чувствует себя одинокой и беспомощной.

XIX век — по преимуществу век проповеди пессимизма. В XX веке эта проповедь выродилась, вполне естественно, в пропаганду социального цинизма, в полное и решительное отрицание «гуманности», которой так ловко щеголяли и даже гордились мещане всех стран. Принятая весьма многими Шопенгауэрова — церковная, лицемерная — этика сочувствия, сострадания истерически озлобленно отвергается Ницше и ещё более решительно, уже практически, фашизмом. Фашизм Гитлеров — это выявление пессимизма в классовой борьбе мещанства за власть, ускользающую из его ослабевших, но ещё цепких лап.

Нужно добавить, что ощущение и даже понимание крайней непрочности, неустойчивости социального бытия единиц было не чуждо даже наиболее талантливым слугам капитала. Почти все те «великие» и «знаменитые» люди буржуазии XIX века, после которых остались и опубликованы их мемуары, дневники, письма, говорят о том, как непоправимо скверно организовано буржуазное общество.

В число заслуг пролетариата-диктатора Союза Советов необходимо включить тот факт, что его изумительная героическая деятельность очищает мир от плесени и ржавчины пессимизма.

Реализм «блудных детей» буржуазии был реализмом критическим: обличая пороки общества, изображая «жизнь и приключения» личности в тисках семейных традиций, религиозных догматов, правовых норм, критический реализм не мог указать человеку выхода из плена. Критике легко поддавалось всё существующее, но утверждать было нечего, кроме явной бессмысленности социальной жизни, да и вообще «бытия». Это утверждалось громко и многими, начиная, примерно, от Байрона до умершего в 1932 году Томаса Гарди, от «Замогильных записок» Шатобриана и других до Бодлера и Анатоля Франса, чей скепсис очень близок пессимизму. Некоторые литераторы заменяли пессимизм католицизмом, но «хрен редьки не слаще», все церкви почти с одинаковой настойчивостью внушали людям сознание бессилия в борьбе за жизнь. Вредоносность религии особенно ярко выражается в её стремлении понизить всякую энергию, которая направлена в сторону от материальных и своекорыстных интересов князей церкви, и один из попов, «наместников Христа на земле», совершенно правильно сказал: «Христианство весьма выгодно для духовенства». У нас охотно и обильно пишут о реализме социалистическом, и недавно один из авторов опубликовал в статье о Гоголе интересное открытие: Гоголь был социалистическим реалистом. Открытие это интересно потому, что указывает, до какой чепухи может доходить кустарное производство литературно-критических истин, и указывает, как слабо чувствует писатель ответственность пред читателями за свои слова.

Литературный реализм имеет дело с реальными фактами человеческой жизнедеятельности. В эпоху «Ревизора» и «Мёртвых душ», насколько известно, никем и нигде в России не наблюдалось фактов социалистического характера. По сей немаловажной причине литератор Николай Гоголь не мог отразить таковые факты в социальной жизнедеятельности Хлестакова, Чичикова, Собакевича, Ноздрева, Плюшкина и прочих его типов. Значит: Гоголь облыжно наименован реалистом социалистическим, он является реалистом-критиком, и настолько сильным, что сам был испуган силою своего критицизма до безумия. Это не единственный случай, когда безумие приобретало глубоко поучительное социально-философское значение. Полоумие никогда такого значения не имело и не может иметь, — крайне странно, что некоторые писатели не понимают этого.

Социалистический реализм в литературе может явиться только как отражение данных трудовой практикой фактов социалистического творчества. Может ли явиться такой реализм в нашей литературе? Не только может, но и должен, ибо факты революционно-социалистического творчества у нас уже есть и количество их быстро растёт. Мы живём и работаем в стране, где подвиги «славы, чести, геройства» становятся фактами настолько обычными, что многие из них уже не отмечаются даже прессой. Литераторами они не отмечаются потому, что внимание литераторов направлено всё ещё по старому руслу критического реализма, который естественно и оправданно «специализировался» на «отрицательных явлениях жизни». Здесь уместно напомнить, что некоторые уродливости: слабость зрения, лживость, лицемерие и т. д. — явления, обусловленные тоже естественными причинами, и что эти причины устранимы.

Одной из серьёзных причин консервативной стойкости критического реализма служит недостаток профессиональной технической квалификации литераторов или, просто говоря, недостаток знаний — «невежество», неумение видеть, «ведать», знать. Эта причина нередко соединяется с эмоциональным тяготением к прошлому, к старенькому дедушке, у коего в жизни одна «перспектива» — крематорий. К этой причине надобно присоединить линию наименьшего сопротивления в работе: дерево легче обработать, чем камень, камень — легче железа, железо — стали, а изобразить жизнь в маленьком деревянном одноэтажном особнячке гораздо проще, чем жизнь в каменном или железобетонном многоэтажном доме.

Привычка работать на маленьком, на мелочах ведёт к тому, что, когда наш литератор берётся за большой сюжет, например, за строительство промышленного комбината, он перегружает смысловую, идеологическую тему описанием множества мельчайших деталей и хоронит её под огромной кучей бумажных цветов своего красноречия, обычно не очень ярких. Детализация преобладает и вредит даже там, где она более уместна, где процессы перевоспитания, перерождения человека из индивидуалиста в коллективиста развиваются сравнительно более медленно, например, в колхозном строительстве. Тем же пристрастием к деталям я объясняю и печальные, но тоже обычные у нас факты: литератор сдаёт в печать первую часть своей книги, а следующей нет, ибо он уже истратил весь накопленный материал и дальше ему не о чем писать.

Начинать работу большими романами — это очень дурная манера, именно ей мы обязаны тем, что у нас издаётся множество словесного хлама. Учиться писать нужно на маленьких рассказах, как это делали почти все крупнейшие писатели на Западе и у нас. Рассказ приучает к экономии слов, к логическому размещению материала, к ясности сюжета и наглядности темы. Но, когда я посоветовал одному даровитому литератору отдохнуть от романа, пописать рассказы, он ответил: «Нет, рассказ слишком трудная форма». Выходит, что пушку проще сделать, чем пистолет.