Евгений Козловский - Мы встретились в Раю

гроб, и свечи, et cetera.

* * *

Я никак не могу отвязаться от привкуса тлена

в поцелуе твоих удивительно ласковых уст:

дикий ужас проклятия - не до седьмого колена,

а до пор, когда мир этот станет безлюден и пуст.

В беспрерывном бурчанье земли ненасытной утроба,

в беспрерывном бурчанье, бросающем в дрожь и в озноб.

У постели твоей на коленях стою, как у гроба,

и целую тебя, как целуют покойников: в лоб.

Вс° мне чудится в воздухе свеч похоронных мерцанье,

вс° от запаха ладана кругом идет голова.

Столкновение с вечностью делает нас мертвецами,

и одной только смертью, возможно, любовь и жива.

132. В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ

19 ОКТЯБРЯ

Стихов с таким названием не пишут

без малого уже сто сорок лет.

А листья кленов царскосельских пышут

всем золотом гвардейских эполет,

а в сумасшедшем царскосельском парке,

во льду в столетья смерзшихся минут,

недвижимые статуи, как парки,

для нас, быть может, паутины ткут,

А мы все ищем, ищем панацеи

от бед Отчизны и не просим виз.

Мы - дети царскосельского лицея,

и нужды нет, что поздно родились.

Потом рассудят: поздно ли, не поздно.

А мы, в каком-то - нашем! - декабре,

под медной дланью, распростертой грозно,

окажемся еще внутри каре.

И будут вороны черны как сажа,

и плац в снегу - точно бумаги десть,

и я услышу рядом: здравствуй, Саша!

Я знал, что я тебя увижу здесь.

Ты, Саша, прав: не будет в этом толка,

неукротимый холод на дворе.

Конечно, нам не справиться. Да только

куда ж деваться, если не в каре?

Мы для себя здесь! Что нам до потомства?!

А жаль, что не поедет Natalie

на кой ей черт такие неудобства!

Из-за тебя на чертов край земли.

А осень жжет. И мир - переиначен.

И публика толкается у касс.

И дева над разбитой урной плачет,

и не понять: по урне ли, по нас.

А где-то рядом кличут электрички,

и самолет завис над головой,

а мы застыли, как на перекличке,

когда в строю почти что ни-ко-го!

Но если вдруг к стене, и пуля в спину,

мы будем знать: нам все же повезло.

Друзья мои! Нам целый мир - чужбина.

Отечество нам - Царское Село.

ГЕРЦЕН, ПЕРЕСЕКАЮЩИЙ ЛА-МАНШ

Дышать было нечем: таким было низким и пасмурным

тяжелое небо, так близко лежала вода.

А ветер играл со своею покорною паствою,

привычно гонял по проливу барашков стада.

Барашков стада наводили на мысли об Агнце:

где грань между жертвой во имя и просто рабом?

А чайки хрипели, как будто бы маялись астмою,

и бились о небо, как узники в крепости лбом

о стены колотятся. Неба сырого, мертвящего

проржавленный панцирь был слишком далек от Небес.

Две пушкинских строчки в мозгу трепетали навязчиво,

навязчиво так, словно шепчет их на ухо бес:

Для берегов Отчизны дальной

Ты покидала край чужой...

Для дальной Отчизны... А может, веками - не верстами

дорогу до Родины мерить обязаны мы?

А может быть, Родина ближе на чопорном острове,

чем в Санктъ-Петербурге, чем где-нибудь в Вятке, в Перми?

Дышать было нечем! Отчизна пока - не чужбина ли?

чухонские топи; на яблоке - ангел с крестом.

Кресты да Кресты... Видно, люди до времени сгинули

на этом погосте, огромном, как море, пустом.

А тут, под ногами, грядущее зыбилось волнами,

оно поглотить обещало друзей и детей,

оставить один на один со стихиями вольными,

которым плевать на любую из вольных затей!

Для берегов Отчизны дальной

Ты покидала край чужой...

Две пушкинских строчки. Да снова в бесовском кружении

насвистывал ветер, с мечтой заключая пари:

доплыть до Отчизны? А вдруг по дороге - крушение?

Вот так и помрешь - гражданином кантона Ури?

Дышать было нечем. Казалось, что тащится волоком

непрочный кораблик по волнам, застывшим в вопрос.

Британия брезжила. В медный начищенный колокол

отзванивал время стоящий на вахте матрос.

БАЛЛАДА О СМЕРТИ ДОЧЕРИ

Осеннего неба глухая вражда,

погода сырая,

но надо идти в мешанину дождя

из теплого рая:

звонил телефон, и мне кто-то сказал,

что должен я тотчас идти на вокзал

и ждать на скамейке, где кассовый зал,

на пятой от края.

Подошвы совсем не держали воды,

и зонтик был мокрый,

кругом фонари оставляли следы,

пятнилися охрой,

а рядом шла женщина: словно зола

обсыпала волос, - седою была.

По мукам вот так Богородица шла

я вспомнил апокриф.

Я долго сидел - не являлся никто,

бежали минуты.

Тяжелое, насквозь сырое пальто

лишало уюта.

Но радиоголос потом прохрипел

тревожное что-то, и я не успел

осмыслить, что именно: странный пробел,

усиливший смуту.

И снова седа голова, как зола:

людей раздвигая,

ко мне незнакомая женщина шла

(не та, а другая).

Дошла. Посмотрела. И я с этих пор

на сердце ношу приговор, словно вор.

Она на меня посмотрела в упор,

в упор, не мигая.

Я женщину эту не знал никогда

отрежьте хоть руку!

но что-то почувствовал вроде стыда:

тоскливую скуку.

Чего вам? Ответила женщина: дочь

твоя умерла в позапрошлую ночь.

Но кто вы? Не важно... Ты мог бы помочь...

и сгинула, сука!

До этой минуты я толком не знал,

что есть она, дочка.

Я деньги куда-то тишком посылал,

слал деньги, и точка.

И я не хотел, чтобы помнилось мне

о девочке той и о первой жене,

ведь все это было из жизни вчерне:

обрывки листочка.

И надо ж как раз - этот чертов звонок,

нелепая встреча!

Я сделался сразу, как Бог, одинок,

как Бога предтеча.

Не знать бы, не знать бы, не знать никогда!

Зачем телефон меня вызвал сюда?

Зачем мне еще и чужая беда

свалилась на плечи?!

Ну что Богоматерь? - воскрес ее Сын,

апокриф зачеркнут.

Пять кленов на площади - нету осин

и ветви их мокнут.

Визжат тормоза - механический стон...

Не вырвать ли провод - убить телесной,

чтоб фортелей новых не выкинул он?

и точка! И все тут.

СРЕЗКИ

Мы ходим, любим, спим, плюем в окно,

то весело живем, то вдруг непросто,

а между тем - снимается кино

без дублей, без хлопушки, без захлеста.

Нам нравится, мы привыкаем - быть

и потому-то в сущности не диво,

что с легкостью умеем позабыть

про пристальные линзы объектива.

А режиссер поправить не спешит,

он дорожит органикой процесса

и даже, может быть, для интереса

нарочно нас собьет и закружит,

и мы тогда спешим перемарать

сценарий, мы кричим: нам неудобно!

Он говорит: извольте, как угодно.

Но - не доснять! И не переиграть!

О, как мы рвемся, взяв чужую роль,

с налету, так, не выучивши текста,

забыв, что мы всего объекты теста,

что, как ни разодеты, - рвань и голь.

А после мы монтируем куски

в монтажной своего воображенья