Евгений Козловский - Мы встретились в Раю

и вырезаем, точно наважденья,

минуты горя, боли и тоски,

часы стыда, и трусости, и бед,

недели неудач, года простоя:

в корзину, мол; неважно, все пустое!

Мы склеим ленту счастья и побед,

и там где надо - скрипочку дадим,

и там где следует - переозвучим.

Кому предстать охота невезучим,

больным, бездарным и немолодым?

И, словно на премьеру в Дом кино,

являемся, одетые парадно.

А срезки там, в корзине, - ну да ладно!

гниют, а может, сгинули давно,

пошли под пресс, сгорели... Как не так!

Мы просто врем себе в премьерном блеске,

мы забываем: негорючи срезки,

мы забываем, что цена - пятак

не им - картине нашей. Ради них

нас Режиссер терпел довольно долго,

а в нашем фильме слишком мало толка

и больше все почерпнуто из книг.

Он склеит наши срезки и потом

не в пышном зале - в просмотровом боксе

покажет их. Расскажет нам о том,

как жили мы. Но будет слишком поздно.

* * *

Я себя оставлял на любительских плохоньких фото,

проходя невзначай мимо всяческих памятных мест,

как случайный попутчик, как необязательный кто-то

попадал в объективы отцов благородных семейств.

Оставался в тяжелых и пыльных фамильных альбомах,

доставаемых к случаю: гости, соседи, родня,

и какие-то люди скользили по лицам знакомых,

краем глаза порой задевая невольно меня.

А потом из глубин подсознания, темных, капризных,

неожиданно, как на шоссе запрещающий знак

или черт из коробочки, - мой неприкаянный призрак

будоражил их души, являясь ночами во снах.

ЗЕРКАЛО В ПРОСТЕНКЕ

Темнело. Из открытого окна

была видна соседняя стена,

столь близкая, что уместить могла

всего лишь три окна - одну квартиру.

Там свет горел, а я сидел сычом

в неосвещенной комнате, о чем

и думал, тупо глядя из угла

вдогонку вечереющему миру.

Но что-то приключилось. Тормоза

сознанье отпустили, и глаза

увидели: у крайнего окна

хорошенькая женщина стояла.

Гримасничая странно, без конца

меняя выражение лица,

воссоздавала, кажется, она

себя из неживого матерьяла.

Так за моментом утекал момент...

Но чей же, чей она корреспондент?

я голову ломал. Ведь быть должна

какая-то разгадка этой сценке!

Бессмысленно кокетство со стеной

необходим здесь кто-нибудь иной...

и понял вдруг: иной - сама она

или, вернее, зеркало в простенке.

Хоть я решил задачу, все равно

глядел как зачарованный в окно:

то - думал я - она лицо свое

и городу, и миру подносила,

то - почему-то представлялось мне

она позабывала об окне,

и зеркало являло для нее

сугубо притягательную силу.

А что поэт? - подумал я. А он

имеет над собой иной закон

иль, обрамлен в оконный переплет

в своей отдельной, замкнутой квартире,

пророка роль привычно полюбя,

рассматривает в зеркале себя

и, забываясь, все-таки живет

в случайно на него взглянувшем мире?..

133. ПЕЙЗАЖИ И НАСТРОЕНИЯ

АКВАРЕЛЬ

Кончался день, туманный и морозный,

обозначая вечер огоньками

пока неярких - оттого тревожных

и вроде бы ненужных фонарей,

и постепенно изменялся воздух,

почти что так же, как вода в стакане,

в которой моет кисть свою художник,

рисуя голубую акварель.

* * *

Может быть, уставши, но скорей

горечь поражения изведав,

день разбился на осколки света,

вставленные в стекла фонарей.

Ночь торжествовала. Но жива

В недрах ночи, мысль о власти утра,

созревая медленно, подспудно,

отравляла радость торжества.

* * *

Мой Бог, откуда же взялась

такая лень, такая сонность,

как будто в тело невесомость

украдкой как-то пробралась.

А воздух плотен, как воздух,

и каждый звук весом, как сажа,

как будто техникой коллажа

овладевает сонный дух.

В огромном мире вне меня

рельефен, значим каждый атом,

и даже время - циферблатом

наклеено на тело дня.

* * *

Между зимой и весной

в небе повисла пауза.

Между землею и мной

грязная речка Яуза.

Мутной воды испить

(полно! отсюда ль? этой ли?)

и обо всем забыть

(Яузою ли, Летой ли...).

Речка в глаза мои

катится все и катится.

Между рожденьем и

смертью тянется пауза.

ПЕСЕНКА

Я купил за пятачок

одиночества клочок:

лестницы, тоннели,

белые панели.

Все придумано хитро.

Называется: метро.

Хоть людей полным-полно,

даже сверх предела,

до тебя им все равно

никакого дела.

Только если ты нетрезв

или же девица,

может легкий интерес

кем-то проявиться.

Там летают воробьи,

в переходах давка,

там мечтают о любви

и читают Данта.

Глава тринадцатая

ГРЕЗА О ГАЙДНЕ

Ну, - говорит, - скажи ж ты мне,

Кого ты видела во сне?

А. Пушкин

134. 21.23 - 21.29

...Там летают воробьи,

в переходах давка,

там мечтают о любви

и читают Данта.

Вот. Сороковое, и Арсений уселся на свободный стул рядом с выходом.

Судить о поэте по одному сборнику - дело почти невозможное, начал Владимирский уверенно, безо всяких уже приглашений, и хотя в этих словах - разве в тоне! - вроде не прозвучало ничего для Арсения обидного, последний почувствовал некоторую скверность и понял, что оваций, вероятно, не будет, что чтение провалилось. Впрочем, останься какая надежда, следующая фраза критика пресекла бы ее в корне: если, конечно, поэт не Тютчев. И не Лермонтов! радостное понеслось с поэтического дивана-кровати. И не Эредиа, проявил Пэдик литературоведческую осведомленность, кажется, даже не осознав, чем отзовется в Арсении кокетливый сей выпад. Хотя мы столкнулись сегодня, профессионально повысив голос, строго пресек критик доморощенных конкурентов, несомненно с продукцией белого человека (Арсений скривился как от внезапной зубной боли: и на том, мол, спасибо!), следует задать вопрос: стихи ли это или просто рифмованная проза? Впрочем, на мой взгляд, вопроса сложнее в литературной критике не существует. Меня, например, до сих пор поражает удивительная слабость, фальшь многих опусов Цветаевой, Ахматовой, Пастернака. Иной раз читаешь Бродского, с завидным бесстрашием козырнул критик запрещенной фамилией, и думаешь: графоман. С другой же стороны, Бродский единственный поэт, которого пока дало нам ваше поколение. Вы с какого года? С сорок пятого, буркнул Арсений. А Бродский, кажется, с сорок второго, многозначительно утвердил Владимирский и, подняв палец кверху, выдержал паузу, которую не решился нарушить никто. Вообще, продолжил, проблема поколения в поэзии - проблема удивительной важности, и, когда мне попадаются незнакомые стихи, меня в первую голову интересует, в каком году родился автор. А меня сами стихи! проворчал Арсений под нос, но критик сделал вид, что не расслышал. Сравним, например, популяцию поэтов, которые успели уйти на войну: Самойлов, Левитанский, Окуджава; популяцию тех, кто в войну были детьми: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, - и популяцию... Ну, уж Евтушенко-то положим! обиделся Пэдик, который всю жизнь внутренне конкурировал с вышеназванным литератором. А что Евтушенко? взвился Владимирский. Евтушенко, между прочим, самый читаемый поэт последнего двадцатилетия. И самый переводимый. Его, между прочим, в Америке...