Андрей Кранин - Дочки-матери

- Я...ничего...Мне надо домой срочно...Я забыла, меня ждут, - невнятное бормотание Сони ничуть не объясняло её неожиданную дурноту. Даже Ника, не склонная к сантиментам и милосердию, почувствовала укол жалости. Соня, на негнущихся ногах поплелась к выходу, развивая скорость улитки, преследуемой голодным хищником. После короткого обмена гипотезами, объясняющими случившееся, было решено, несмотря ни на что, праздник себе не портить и пойти в "пиццу", чтобы напиться как следует.

- Только я не пью, - вдруг застеснялась Леля.

- А мы - мирные люди, отрицающие насилие, так что заставлять не будем, успокоил её подоспевший Макс.

- Я на "колесах", - обрадовал всех Леха, - Нас пятеро, все влезем.

Гомоня по дороге, сиюминутно сплоченная компания двинулась к выходу. Прямо перед зданием, нарушая все мыслимые правила парковки, покоился Лехин БМВ, заставляя матерящихся прохожих обходить его справа и слева, наступая при этом в грязные, мутные лужи, оставленные вчерашней непогодой.

- Какая тачка! - задыхаясь от восторга, смешанного с мистическим ужасом перед большими доходами, всхлипнула Юля.

- У моего папы такая же, только другого цвета, - просто, как в подготовительной группе, заметила Леля.

- Ну, я смотрю, я тут один малообеспеченный, - продолжил обсуждение Макс. - А вы, мадам, чем владеете?

Вопрос был адресован Нике, но ответила на него Юля.

- Мне папа тоже обещал, когда я права получу.

"Значит, ещё не скоро", - почему-то подумала Ника.

Забравшись всей компанией в комфортное кондиционируемое авто, молодые люди понеслись по суетящемуся в своей дневной рутинной занятости Ломоносовскому проспекту.

В ресторане гуляли широко, как в последний день перед исповедью. Макс неистощимо острил. Его элегантная, наполненная афоризмами, тропами и идиомами речь, вызывала поступательное помрачение взгляда простоватого Лехи. Лехино неуязвимое при обычных обстоятельствах самолюбие унижало не только то, что суть некоторых высказываний велеречивого Макса ему была недоступна, "обидно было, что все бабы за столом смотрели в рот этому говнюку".

А справа сидела будоражащая Ника. От неё исходил аромат, который щекотал ноздри и путал мысли. Леха знал женщин, а женщины знали его. Но Ника была другой, настолько другой, что его смятая в одночасье и разорванная, как письмо неверного супруга, молящего о прощении, чувственность вызывала толчкообразные движении в паховой зоне, рискуя разодрать в клочья тугой барабан джинсовой ткани. Но сладкоголосый конкурент не унимался. Было видно, что за столом шла немая борьба искрящегося интеллекта с железобетонной силой воли, ставка в игре сидела рядом, томно заводя ресницами в поднебесье одной ей ведомой думы. Движение головкой в сторону Лехи, обращенный к нему взгляд, вопрос, прорвавший бурлящий поток Максовой болтовни, и толчки в области паха стали переходить в землетрясение.

- Слушай, Леха, а как это тебя на филологический занесло? - Никины глаза выражали то ли интерес, то ли недоумение.

- Да мне батя сказал, что мне надо в институт идти. Я говорил, что хочу на банкира, чтоб потом у него в банке работать. А он мне говорит, ты - дурак, а там учиться надо, иди в литературный, там один мужик за экзамены отвечает, он мне бабки должен.

- Это, Ника, часто встречается, когда конвульсивные желания, порожденные противоречивыми импульсами, внезапно обрываются обнаженной, как правда, действительностью. Вот перед нами, возможно Риккардо или Смитт политэкономии, а его суровый, не признающий в нем таланта родитель толкает в объятия не нашедшей себе места среди девяти других музы филологии.

- Лабуду ты какую-то сказал, Макс. Сам ты Рикки Мартин, - встрепенулся Леха. - Мой батя, между прочим, МГИМО закончил и на трех языках хреначит.

- Я поражен. Но почему же не чувствуется благотворного влияния интеллектуала, обреченного передать свой могучий умственный запас генетическим путем?

- Потому что сидел он десять лет. А мать с ним не жила и мне на давала встречаться. А пять лет назад в больницу попала, и батя меня к себе взял.

Над столом нависло неловкое молчание, порожденное жутью услышанного рассказа. Только Ника, сощурив бездонье серых глаз, озвучила мучающий всех вопрос.

- А за что сидел-то?

- Валютные операции, - хмуро изложил подробности Леха.

- Так за это же не сажают, - вздохнула с облегчением Юля, которой казалось, что в острог попадают только за убийства.

- Сейчас не сажают, а в восьмидесятые "вышак" давали, - пояснил осведомленный в вопросах юриспруденции Леха.

- Слава богу, наступила эпоха завоеванной демократии и тотальной реабилитации. На государственную службу призваны воры в законе, федеральная казна доверена подпольным фальшивомонетчикам, службах охраны засели выпущенные на свободу душегубы, - продолжал юродствовать Макс.

Взгляд Лехи нехорошо затуманился, кролик Банни вдруг заходил на его щеке в бодром танце из-за конвульсивного подрагивания каких-то лицевых мышц, а стиснутые кулаки были выброшены на стол, демонстрируя опасную мощь тренированного тела.

- Слушай ты, жертва аборта, заткнись, пока не огреб!

Леля вздрогнула, как будто бы оскорбленная звонкой, как пощечина, грубостью не относящегося к ней высказывания, её лазоревые глаза налились мольбой. Казалось, что если сейчас опять поднимется пена забродившего конфликта, она этого не вынесет, и сердце её будет разбито.

- Мальчики, не надо. Вы оба не правы. Ну, зачем так? Ведь мы конец экзаменов отмечаем.

Юля тоже выражала беспокойство. С одной стороны, ей до боли было жалко перманентно сиротствующего Леху, а с другой стороны внезапная симпатия, почти любовь с первого взгляда, уже проникала к ней в сердце, и она только и ждала момента, чтобы выразить свою преданность Максу. Одна Ника, продолжала сидеть прищурившись, проявив свое отношение к ситуации только тем, что переложила испускавшую едкий дымок сигарету из одной руки в другую.

Стало заметно, как занервничал Макс. Привыкнув сражаться в интеллектуальных боях, он совсем не знал, что надо делать, когда тебя просто бьют.

- Ладно, приношу свои чистосердечные до искренности и своевременные до неизбежности извинения. Я был не прав, в чем каюсь прилюдно.

Лехино, приподнявшееся было в боевую стойку тело, грузно осело, кулаки расплелись, а кролик Банни вернулся в статичное положение, зарывшись обратно в двухдневную щетину. Леха выхватил у разбуженной такой неожиданной резкостью Ники окурок, нервно притушил его в пепельнице и сказал, простым, без окраски голосом:

- Я заплачу...

Потом компания в молчаливой дурноте, прерываемой время от времени рассеянными повизгиваниями Юли, растворялась по домам. Скоро в машине остались только Ника и водитель.