Сигизмунд Кржижановский - Москва в первый год войны (очерки)

Действительно, через минуту он уже заказывал:

- Два супа: договорились. Рыбные? Печально. А нельзя ли как-нибудь, чтобы карася да в порося, а? Вы уж постарайтесь, товарищ Матросов. И фамилия у вас хорошая, и вы человек хороший. Пожалуйста, "Не могу?" Ну, а вы, уважаемый, как-нибудь так, через не могу.

Официант отошел к другому столу. Внимание соседа вновь взяло меня в фокус:

- Да. Шестнадцатое октября. "День великого драпа". И чего это они? Не понимаю. Я? Я не шестнадцатого, извините, тринадцатого. А то что же получается: "Бери его, ату! а сам в Алма-Ату". Или: "Один лег во чистом поле, а другой убег и... в Чистополе", а?

Меня передернуло:

- Откуда вы набрались этих... рифм? Каждый там, где его рабочее место.

Я встал и пересел к другому столику на освободившееся место. По счастью, у спины нет глаз. И я не видел, как изменилось и изменилось ли выражение на лице клубмена.

III

Да, настало время включить в мой очерк это слово: "клубмен". От недели к неделе лицо нашей писательской столовой довольно быстро менялось. Наряду с членами клуба стали появляться и завсегдатаи его, клубмены. Рядом с вилкой лег карандаш; рядом с салфеткой,- впрочем, виноват, салфетки ушли еще в начале декабря 1941 года,- блокнот. Посетители стали засиживаться у своих приборов, возникло своего рода молекулярное движение внутри двух зал, одной тесной и другой просторной, с потолком под самую крышу. Рядом с судками и стеклянной банкой начали посещать клуб и портфели. Сперва тощие, потом набитые до росщелка замка. У стены, что ближе к буфетной стойке, оттасовавшись от двоек и троек нашей писательской колоды, сидели - в мягких зеленых креслах с готическими спинками - товарищи онёры. В центре, сдвигая поближе друг к другу столы, группировались поэты и друзья поэзии. У решетки, отгородившей лесенку, сбегающую в подвал,- друзья непустых бокалов. Поближе к окнам, к вечеру надевавшим глухие матерчатые маски, редактора, работники радио и издательств. В большом холодном, как сталактитовая пещера, зале зябли пришлые люди: дальние родственники литературы, ее свояченицы и троюродные племянники. За дощатым перешейком коридора, за створами тяжелых резных дубовых дверей сидели почетные гости клуба.

Мои встречи с человеком в пенсне и шубе повторялись. Обычно он бывал не один, но говорил один:

- Литература, пока в ее чекане преобладает благородный металл, это... литература. Ну, а у нас лигатура. Только и.

Или:

- Они пробуют втащить театр военных действий на театр. Бедный верблюд. Несчастное игольное ушко. Или:

- "Parabellum64: такая система у нас уже есть. Чисто убивает. А почему не усовершенствовать ее в "Si vis pacem"65?

Или:

- Сегодня снилось, что я распался на талоны. И никак меня не соберешь... Или:

- Наш Иль-Иль, глядите, за буфетом на счетах щелкает. Знаете анекдот об игумене? Какой? А такой: "Привезли в монастырь кладь - надо тюки сосчитать; у игумена счетов не было, так на четках спроворил". А?

Наткнувшись как-то глазами на мои глаза, клумбен добавил, чуть снизив голос:

- Произвожу впечатление не слишком симпатичного человека? Знаю. Думаю совершенствоваться: из несимпатичных в антипатичные. Что вы на это скажете? Или облагодетельствуете презрительным молчанием? А?

Я ответил:

- Хвалить не стану. Бранить - тоже. Не в антипатичности тут дело, а в том...

- В чем?..

- В том, что вы жидкий кристалл.

- Как?

- Жидкий кристалл. Ученый Леба давно уже открыл это явление в растительно-животном мире. Остается перенести внимание этажом выше: здесь война как бы деконфигурирует человека и создает крайне неустойчивые психические новообразования. Нечто аналогичное жидким кристаллам. Если опыт, точнее - эксперимент, предпринятый агрессором, затянется, жидкое затвердеет - и вы действительно из несимпатичного превратитесь в довольно ярко выраженный экземпляр антипатичности. Но я не верю в победу войны, ставлю свою ставку на мир. Вы не успеете добиться высоких степеней отвратности. Вероятнее, начнете скоро, как вам это ни неприятно, деградировать в благодушие...

- Нет, мне душно от душ.

- Что же. Это добрый знак. Вас, жидких кристаллов, много самых различных форм - одни тяготеют к положительному полюсу, другие - к отрицательному, но все это временно. Пройдет война, пройдут и неустойчивые формы. Надо их наблюдать и фиксировать сейчас - пока не поздно. Изображение на непроявленной пластинке погибает от солнца. Не так ли?

Я встал из-за столика. Мне надо было уходить. Рукопожатие наметилось, но не состоялось.

Завхоз

Круглые щеки, круглый румянец, круглые глазки-пуговки. Плывет, как лоцманская лодка, меж выступов столов. То и дело его останавливают голоса:

- Илья Ильич, почему нет ложек?

- Сахар вперемешку с манкой. Черт знает что!

- Почему хлеб без весу, на куски? Илья Ильич поворачивает голову в сторону вопроса и, круглясь улыбкой, спокойно отвечает:

- У Адама, в раю, вместо ложки была ладошка, вместо вилки - вот.

И распяливает пять круглых пальцев.

- Да ты, Илья, брось шутить,- раздается чей-то надсадный низкий бас,шутки в сторону, хвост набок. Тридцать грамм сахару - это же на полтора стакана. До дробей докатились.

- А хоть бы и до счисления бесконечных малых,- поворачивается завхоз, описав правым плечом дугу в сторону нового голоса,- от дробей мне же труднее, больше счету. Мое дело маленькое.

И, мягко перешагнув через порог, завхоз ныряет в пряные и копотные запахи кухни.

Вслед:

- Укатился мячиком.

- И брюки-то на нем с запасом - будто просят: полней, Илюшечка, места хватит.

- Ну, все-таки надо быть справедливыми, товарищи. Наш Иль-Иль захочет - из-под земли добудет.

- Добудет: деревянный пирог с мясной начинкой. Знаешь такую загадку?

- Тьфу, аппетит испортили.

- Тем лучше для вас. Что б он сдох, аппетит этот проклятущий. Ходит за тобой, как пес, да зубами лязгает.

Никто не видел, чтобы Илья Ильич когда-нибудь притронулся к пище. Глаза его, движущиеся под дужками бровей, как чашечки аптечных весов под коромыслицем, вечно взвешивают, охватывают объемы, считают и пересчитывают. Но сам он, когда ему предлагают вина, жалуются на суп-бурду или протягивают папиросу, всегда отрицательно качает головой:

- В рот не беру. Да, не процежено, пусть заменят. Дымом не балуюсь, да и некогда. Извините.

Тем не менее румянец его не меркнет, щеки упруги и округлы.

- Ты бы, Илья,- говорит ему его приятель официант Табелкин,- хоть бы для виду похудел. А то, выходит, твое же брюхо на тебя прокурором смотрит.

В таких случаях Илья Ильич вздыхает и машет рукой:

- Это что. А вот шестиглазый наш, знаешь, чуть встретит, наставит на меня окуляры, сверху пенсне приладит, да еще свои два и: "Таете, говорит, как дро-жжа в хлебе, вычитаемое из уменьшаемого, глядь, одна разность останется: кости на усых, мясо заместо них".