Иван Тургенев - Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854

Развивая и углубляя творческие начала, определившиеся уже в таких поэмах, как «Параша» и «Андрей», Тургенев в первых своих повестях сосредоточивает внимание на обыкновенных, простых людях, на типических характерах, полемически противопоставляя эту свою позицию основной установке романтиков на изображение преимущественно «исключительных» героев, обладающих титаническими страстями, возвышающихся над обычными, рядовыми людьми [99]. Эта полемичность определила выбор героя и всё содержание «Андрея Колосова». Из тех же соображений вырос и замысел «Бретёра» — развенчание мнимой значительности «демонического» героя, который на поверку оказывается глупым и озлобленным пошляком. Вместе с тем в обеих этих повестях автор утверждает необходимость простого и ясного отношения к людям, к жизни, — отношения, свободного от романтической выспренности и натянутости.

Как и в произведениях других писателей натуральной школы, у Тургенева в его ранних повестях и рассказах отчетливо выражено критическое отношение к действительности. Созданные им в «Бретёре» и в «Дневнике лишнего человека» картины дворянского и чиновничьего быта остро ироничны. Его антикрепостнические повести («Муму», «Постоялый двор») по своей обличительной силе стоят в одном ряду с лучшими рассказами «Записок охотника».

Гуманное отношение к людям обездоленным и порабощенным, характерное для демократического крыла натуральной школы, проявляется и у Тургенева. В повести «Петушков» художник (подобно Гоголю в «Шинели» или Достоевскому в «Бедных людях») на фоне картин пошлого быта рисует человека незаметного, даже ничтожного, с ограниченными умственными способностями и мелкими интересами. Но герой повести не просто комичен: своей жалкой участью, своим неподдельным горем он вызывает у читателей живое, сердечное сочувствие к себе. С еще большей силой и решительностью в повестях «Муму» и «Постоялый двор» звучит идея защиты человека, ставшего жертвой помещичьего произвола и беззакония.

Наряду с проблемой освобождения народа от гнета крепостничества, важное место в творчестве писателей натуральной школы заняла поставленная до них Пушкиным, Грибоедовым и Лермонтовым проблема человеческой личности, ее столкновения с окружающим обществом. Раздумья о судьбах людей, оказывающихся «лишними», об их месте в жизни, об их роли в развитии русского общества, признание их неспособности стать теми сильными, мужественными деятелями, которые нужны России, и вместе с тем понимание их жизненной драмы, драмы людей, наделенных умом и сердцем, но обреченных на бесплодное существование в грубой и пошлой среде, их окружающей, — ко всем этим вопросам на долгие годы было приковано внимание многих русских писателей, и в первую очередь Тургенева. От «Гамлета Щигровского уезда», написанного в 1848 г., к «Дневнику лишнего человека», опубликованному в 1850 г., и далее к повестям середины 1850-х годов — «Два приятеля», «Затишье» — и к роману «Рудин» — такова эта важнейшая для Тургенева линия развития его творчества.

Среди ранних повестей и рассказов Тургенева есть два произведения, которые в меньшей мере характерны для реализма натуральной школы. Черты романтического стиля присущи рассказам «Жид» и, особенно, «Три встречи». Последний весь построен на романтических мотивах загадочной любви таинственной женщины к странному незнакомцу, неожиданных встреч рассказчика с его героями, непонятного самоубийства Лукьяныча и т. п. Однако в художественной ткани обоих рассказов явственно обнаруживается и реалистический элемент. В реалистическом плане даны здесь многие эпизодические персонажи (вахмистр Силявка и немец-генерал в «Жиде», глинский староста в «Трех встречах»), реалистичны бытовые описания и диалоги, не говоря уже о превосходно выписанных, проникнутых тонким лиризмом, картинах природы.

Белинский, постоянно указывая, что натуральная школа обязана своим существованием Гоголю, что она развивает прежде всего гоголевские традиции, вместе с тем неоднократно подчеркивал, особенно в своих последних статьях, что натуральная школа идет также от Пушкина и Лермонтова, а через них — от лучших писателей XVIII века, стремившихся к сближению литературы с жизнью. В «Ответе „Москвитянину“» Белинский писал: «Если натуральная школа вышла из Гоголя, из этого отнюдь не следует, чтобы она не была результатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общества, потому что сам Гоголь, ее основатель, был результатом всего прошедшего развития нашей литературы и ответом на современные потребности нашего общества» (Белинский, т. 10, с. 243). В той же статье Белинский называет рядом имена Пушкина и Гоголя как писателей, давших «новые образцы», нужные «для обращения русской литературы на дорогу самобытности» (там же, с. 242), а в восьмой статье пушкинского цикла устанавливает преемственную связь между Гоголем, с одной стороны, и Грибоедовым, Пушкиным, Лермонтовым — с другой. «Без „Онегина“ был бы невозможен „Герой нашего времени“, так же как без „Онегина“ и „Горя от ума“ Гоголь не почувствовал бы себя готовым на изображение русской действительности, исполненное такой глубины и истины» (там же, т. 7, с. 442).

В ранних повестях и рассказах Тургенева связь с традициями Пушкина, Лермонтова, Гоголя проступает с полной ясностью и очевидностью. Во многих из них упоминаются и произведения Пушкина, звучат его стихи, в которых герои Тургенева находят верное и глубокое выражение собственных своих чувств и помыслов. Так, в пору расцвета любви Андрея Колосова и Вари он читает ей « из Пушкина», а покидая Варю, напоминает ей «один пушкинский стих» («Что было, то не будет вновь»). В «Дневнике лишнего человека» решительный перелом, совершившийся в душе Лизы во время прогулки, произошел под влиянием поэмы Пушкина: «Накануне мы вместе прочли „Кавказского пленника“. С какой жадностью она меня слушала, опершись лицом на обе руки и прислонясь грудью к столу». Реминисценции из Пушкина звучат во вступлении к «Трем портретам» («Он был рожден „для жизни мирной, для деревенской тишины“», «по строгим правилам искусства»), в «Дневнике лишнего человека» («О люди!.. точно жалкий род!..», «И пусть у гробового входа…»), в «Трех встречах» (звуки «однообразного и безумного» вальса во время последней встречи с незнакомкой на маскараде). Наряду с этим встречаются реминисценции из Лермонтова (в «Трех портретах», «Жиде», «Дневнике лишнего человека» — см. наст, том, с. 96, 108, 184) и из Гоголя (в «Андрее Колосове», «Дневнике лишнего человека» — см. наст, том, с. 31, 204). Как правильно отмечает М. П. Алексеев, имея в виду не только раннее, но и позднейшее творчество Тургенева, многие его повести «прямо живут напоминанием о великих творениях русского искусства, вырастают из них, в них почерпают источник своей творческой силы». И дальше: «…многие произведения Тургенева восходят к созданиям русской поэзии не только конструктивно или тематически, — в их повествовательную ткань вплетены стихотворные строфы, литературные воспоминания, критические наблюдения» ( Алексеев М. П. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. — В кн.: Институт литературы (Пушкинский Дом). Труды отдела новой русской литературы. М.; Л., 1948. Т. I, с. 40–41).