Иван Тургенев - Том 4. Повести и рассказы, статьи 1844-1854

Общая оценка повести, данная на этот раз Дружининым, была более снисходительной. И это не случайно: окончательно утвердившись в эту пору на позициях «артистической» теории и решительно выступая против «гоголевского направления» и его сторонников, Дружинин считал Тургенева близким себе художником и, несомненно, был заинтересован в том, чтобы сделать из него своего союзника в борьбе с «дидактической» теорией. Именно поэтому, напоминая о холодном приеме повести публикой и о неблагоприятных отзывах критики, он объясняет это не столько недостатками произведения, сколько невыгодным для него моментом выхода в свет: «Тон рассказа, может быть, доставивший бы ему сильный успех за пять лет назад, в 1850 году показался крайне устарелым, а потому вся повесть встречена была совсем не так, как она того заслуживала» (Дружинин, т. 7, с. 332). Главное достоинство «Дневника» критик видит теперь в том, что он содержит сильные «проблески поэзии»; при этом он полностью умалчивает о социально-критическом смысле повести, так ярко выраженном в ней.

Дружинин признает типичность Чулкатурина: «Больной и унылый Чулкатурин есть тип своего рода, тип, принадлежащий кружку небольшому, но замечательному. Он истинно лишний человек, один из тех лишних людей, без которых не существует ни одного молодого общества» (там же, с. 334). Но при анализе характера героя повести он делает акцент не на социальных причинах его драмы, а на собственной его «неспособности тягаться с жизнью», возлагая таким образом ответственность за неудавшуюся жизнь на самого «лишнего человека». Свой вывод он основывает на «чрезвычайно значительном» высказывании Чулкатурина: «Во всё продолжение моей жизни я постоянно находил свое место занятым, может быть, оттого, что искал это место не там, где бы следовало» (там же, с. 333). В этой «светлой мысли» Дружинин видит главное отличие Чулкатурина от «простого, захандрившегося героя, так любимого нашими старыми нувеллистами» (там же).

Весьма субъективными оказались суждения о повести Ап. Григорьева в его большой статье, напечатанной в «Русском слове» (1859, № 4). По его определению, вся повесть — это «глубокая, искренняя исповедь болезненного душевного момента, пережитого многими, может быть, целым поколением» (Григорьев, с. 318). Но сущность этого болезненного состояния он видит не в конфликте между передовой личностью и косной средой, ее окружающей, а в самой личности, в ее «горьком чувстве сомнения», в «неверии личности в самое себя, в значение своего бытия» (там же, с. 317). Особое внимание Григорьев уделяет мыслям героя повести, выраженным в записях от 31 марта и 1 апреля, мыслям о ничтожестве человеческой личности перед лицом могучей природы. Здесь он усматривает «ключ к уразумению тургеневских отношений к природе» (там же, с. 315).

Ни Дружинину, ни Григорьеву не удалось раскрыть подлинный социально-исторический смысл «Дневника лишнего человека» и объяснить его связь с другими произведениями Тургенева, посвященными художественному анализу проблемы «лишних людей». Не смогла этого сделать и последующая либеральная критика, хотя каждый из авторов, писавших о Тургеневе, неизбежно упоминал повесть, заглавие которой прочно закрепилось в сознании русского общества, оценившего меткость и точность выражения: «лишний человек».

Заслуга конкретно-исторического и социально-политического осмысления проблемы «лишних людей» принадлежит советскому литературоведению. В общих обзорах творчества Тургенева (М. К. Клемана, Г. А. Бялого, С. М. Петрова и др.) выяснена связь этой повести с другими рассказами и повестями Тургенева о «лишних людях» и прослежена линия развития, ведущая от этих рассказов и повестей к первому роману Тургенева — «Рудину». Представляют интерес статьи М. О. Габель «„Дневник лишнего человека“. Об авторской оценке героя» (Т сб, вып. 2, с. 118–126) и В. А. Громова «Очерк, рассказ, повесть у Тургенева (из наблюдений над черновыми автографами „Гамлета Щигровского уезда“ и „Дневника лишнего человека“)» (Уч. зап. Курск, гос. пед. ин-та, т. 51. Второй межвузовский тургеневский сборник. Орел, 1968, с. 143, 151–159).

«Дневник лишнего человека» был переведен на французский язык в 1861 г. самим Тургеневым в сотрудничестве с Луи Виардо (Revue des Deux Mondes, 1861, t. 36, p. 655–699). В письме к Фету от 26 декабря 1861 г. (7 января 1862 г.) Тургенев сообщал о появлении этого перевода, который «произвел неожиданный эффект». В следующем году он был включен в книгу: «Dimitri Roudine, suivi d’un Journal d’un homme trop et de Trois Rencontres». Traduit par L. Viardot en collaboration avec J. Tourguénieff. Paris, 1862, p. 213–296 [108].

В 1868 г. повесть появилась в немецком переводе М. Гартмана (установить, в каком журнале он был напечатан, не удалось). Тургенев откликнулся на сообщение Гартмана об этом его труде в письме к нему от 9(21) марта 1868 г.: «Что Вы перевели „Лишнего“ — мне приятно. В этом произведении схвачен кусок подлинной жизни». Немецкий перевод. Р. Лёвенфельда («Tagebuch eines überflüssigen Menschen») вышел отдельным изданием в Берлине в 1882 г. (см.: Dornacher К. Bibliographie der deutschsprachigen Buchausgaben der Werke I. S. Turgenevs 1854–1900. — Pädagogische Hochschule «Karl Liebknecht». Potsdam Wissenschaftliche Zeitschrift Jg. 19/1975. H. 2, S. 288).

Из других переводов повести, появившихся при жизни Тургенева, следует отметить: венгерский («Fövárosi Lapok», 1869, № 147–157), польский («Dziennik Warszawski», 1875, № 227, 230, 236, 240 и 242), чешский («Dennı́k zbytečného človèka», перевел A. В. Hradecký— журнал «Beseda», 1875), хорватский («Mumu i Zapiski suvišnoga čoljeka» Jv. Tourgenéff. Zagreb, 1878) [109]и сербский («Дневника залишна човека», перевел Владан Арсенијевић. У Новоме Саду, 1883). На английском языке «Дневник лишнего человека» появился вскоре после смерти Тургенева («Mumu and the Diary of a Superfluous Man». Translated by H. Gersoni. N. Y., 1884).

— 170. Herz, mein Herz — was willst du mehr? — Первоисточником этих строк является четверостишие из стихотворения Гёте «Neue Liebe, neues Leben» (1775):

…с крепким запахом зорной водки. — Зорная водка — настоянная на траве, называемой в народе зоря или заря, иначе — любисток, любим.

Стряпчий — здесь чиновник, на обязанности которого лежал надзор за правильным ходом дел в губернских или уездных судебных учреждениях.

Говорят, одному слепому красный цвет представлялся трубным звуком… — Мысль эта была высказана Николаем Саундерсоном (1682–1739), известным английским математиком, ослепшим на одиннадцатом месяце жизни. Это наблюдение Саундерсона привлекало внимание ряда европейских писателей. Так, мадам де Сталь в книге «О Германии», размышляя о связи музыки с другими искусствами, писала: «Слепой от рождения Саундерсон говорил, что он представляет себе ярко-красный цвет как звук трубы; ученый намеревался изготовить клавесин для глаз, который гармонией цветов мог бы возбуждать наслаждение, доставляемое музыкой» (De l’Allemagne, par M-me la baronne de Staël-Holstein. Paris-Londres, 1813. Tome troisième, p. 142; см. об этом также в книге Дж. Локка «Опыт о человеческом разуме». М., 1898, с. 420). Подробнее см.: Алексеев М. П. «Дневник лишнего человека». Заметка к комментарию. — Т сб, вып. 5, с. 218–223.