Владимир Кунин - Очень длинная неделя

Она выставила Мишку в коридор, убрала и проветрила комнату и перестелила Карцеву постель. Остатки коньяка Вера заткнула и поставила на окно.

- Ты хоть не пей, - сказала Вера.

- Коньяк расширяет сосуды, - подмигнул ей Карцев.

Вера вызвала машину и отвезла Карцева на Петроградскую сторону, в свою клинику. Карцева положили на обследование, и на следующий день все в клинике знали, что наверху, на третьем этаже, во второй терапии, лежит бывший муж Карцевой с функциональным расстройством нервной системы и наклонностью к ангиоспазмам.

Карцев шатался по холодным кафельным коридорам и курил в битком набитой уборной, где стоял мат и пили водку, где шли нескончаемые разговоры о чужих женщинах и своих болезнях. А потом уходил в палату, ложился в кровать, подкладывал под щеку маленький наушник и сквозь концерты-загадки и политические события отыскивал прогноз погоды на завтра, до которого ему не было никакого дела...

Вера бывала у него ежедневно, приносила кефир, ветчину и Мишкины рисунки. Ветчину Карцев съедал, отдавал кому-нибудь кефир и писал Мишке веселые письма в стихах.

И каждый раз, передавая письмо Вере, он ждал, что Вера скажет ему что-нибудь такое, отчего все вдруг начнет меняться и перестраиваться и он сможет согласиться или не согласиться. И это одинаково будет хорошо, так как это утвердит его в самом себе и он перестанет чувствовать себя в чем-то виноватым.

Но Вера ничего такого не говорила, и к концу второй недели Карцеву мучительно захотелось уехать в какой-нибудь цирк и не продлять отпуск, на что он имел полное право, а сократить его и как можно скорее начать работать и жить по привычному распорядку любого цирка - по распорядку, который начисто исключит все то, что сейчас тревожит Карцева...

Он тогда так и сделал. Позвонил в Москву, в отдел формирования программы Союзгосцирка, и попросил разнарядку. А через три дня сел в поезд и уехал не то в Свердловск, не то в Новосибирск... Сейчас и не вспомнишь.

Вася Человечков открыл глаза и спросил:

- Приехали?

- Да, - ответил Карцев.

- А времени сколько?

- Три.

Карцев закурил, открыл дверцу, и в кабине сразу стало холодно.

- Ты посиди, - сказал он Человечкову. - Я сейчас...

- Нет... Я с вами.

Вася тяжело вылез из кабины и тут же сел на стуненьки приемного покоя.

- Тогда вставай, - сказал Карцев.

- Я посижу... - хрипло сказал Вася и закашлялся.

- Вставай, вставай!.. Идем.

Карцев поднял Васю со ступенек и открыл дверь приемного покоя.

- Ну как, задний мост здорово шумел? - спросил Вася.

- Не очень.

- Он еще черт-те когда начал шуметь... Я сначала думал, вот-вот рассыплется, а потом привык. Сателлиты, что ли, подработались?

- Давай, давай, двигай... - сказал ему Карцев.

Васю оставили до утра в больнице, а Карцев, пообещав ему отогнать машину в цирковой гараж, еще немножко покурил у дежурного врача. Затем пришли три медбрата - студенты-практиканты из Первого медицинского института. Один из них, в джинсах и кедах, сел с Карцевым в кабину указывать дорогу, а двое других пошли за машиной пешком. К больничному моргу.

Карцев медленно вел машину между институтскими корпусами.

- Откуда везешь, шеф? - спросил медбрат в джинсах.

- Показывай дорогу, - ответил Карцев.- Теперь куда?

- Налево... Ну и работка. Шел бы лучше в такси...

- Заткнись, - сказал Карцев.

- Чего?!

- Заткнись, говорю. Показывай, куда ехать...

Вчетвером они спустили гроб в громадный подвал морга, и, когда Карцев поднялся наверх в прозекторскую, к нему подошла заспанная женщина в очках и шерстяном платке, накинутом прямо на халат, и сказала:

- Тут вам записка. На столе, под стеклом.

На куске форменного бланка для заключения патологоанатома было написано: "Профессор Зандберг просил позвонить ему в любое время. Зандберг Давид Львович. Тел.: В 8-24-69".

Карцев сел к столу и набрал номер Зандберга.

- Алло... - немедленно ответил Зандберг.

"Телефон у кровати", - машинально подумал Карцев и сказал:

- Давид Львович? Это Карцев.

- Ну?..- сорвавшимся голосом спросил Зандберг, и было слышно, как он часто дышит.

- Это Вера.

Зандберг молчал.

- Вот так... - сказал Карцев и навалился грудью на стол.

- Боже мой... Боже мой... Какой ужас!.. - тихо проговорил Зандберг.

- Вот так, - повторил Карцев.

- Приезжайте ко мне, - сказал Зандберг. - Я совершенно один. Мои на даче...

- Нет, - сказал Карцев и подумал о том, что у него может не хватить бензина доехать до цирка. - Спокойной ночи, Давид Львович...

- О чем вы говорите!.. - тоненько воскликнул Зандберг. - О чем вы говорите...

- До свидания, - сказал Карцев и повесил трубку.

А Зандберг сидел у окна и невидяще всматривался в белесые предутренние стекла, и телефон с длинным, уходящим невесть куда шнуром стоял на подоконнике, а не у кровати, как думал Карцев. И душу Зандберга раздирала щемящая жалость к незнакомому Карцеву, которого он никогда не видел, к маленькому Мишке, которого он видел всего два раза, и к самому себе уже очень пожилому человеку, у которого больше никогда не будет маленьких детей...

И хотя стрелка была на нуле, бензина хватило до самого цирка. Карцев разбудил вахтера и загнал машину во двор. Он вынул ключи из замка зажигания, отдал их вахтеру и ушел.

Он шел по Фонтанке, скользя рукой по мокрому холодному металлу ограды, и через каждые десять метров машинально задерживал ладонь на теплой сухой гранитной опоре. А еще он, как в детстве, старался не попасть ногой на стыки каменных плит тротуара, и это было очень трудно, - плиты были разных размеров, и длина шага должна была постоянно изменяться. Только в детстве ему приходилось для этого шагать шире, чем он мог, а сейчас - наоборот...

Но, наверное, холодные мокрые перила, сухой теплый гранит и неровные плиты под ногами были где-то за пределами сознания, и Карцев шел по Фонтанке, может быть впервые в жизни признаваясь себе во всем, в чем никогда не признавался, думая обо всем, о чем раньше так старался не думать. И Вера, живая Вера стояла у него перед глазами. И жесткость ее характера была противодействием слабости Карцева, ее непримиримость - нежеланием прощать Карцеву судорожные попытки сохранить для себя - только для себя! - свою маленькую липовую свободу. Эти попытки рождали крошечные предательства, каждое из которых Вера видела за версту, каждое из которых Карцев так блистательно умел оправдывать неизбежностью, тысячелетним мужским правом и еще черт знает чем!.. "Ах, жизнь не получилась... Ах..." - еще что-нибудь не менее банальное и пошлое... А за всем этим стояла элементарная трусость, паническая боязнь того, что в один прекрасный момент Вера вдруг все увидит и все поймет. И освободить Карцева от этого страха, прекратить вранье и стереть постоянное ощущение уязвленности мог только развод. Но развод элегантный, широкий, красивый. Не сумма мелких долголетних нервных вспышечек, вылившихся в отвратительный скандальный разрыв, а развод-прощение, утверждающий его в самом себе и начисто стирающий все сомнения в правильности собственных поступков, когда-либо возникавших в смятенной душе Карцева. Впрочем, широта и уступчивость тоже имели свое двойное дно: скорее, скорее почувствовать себя свободным от необходимости наконец-то стать взрослым... И нет ему сейчас никакого прощения.