Александр Куприн - Юнкера

Вот если мы хорошо поймем эту философию книги, то нам откроется и то подлинное, очень тонкое, смелое мастерство, с которым Куприн пишет "Юнкеров" как будто спустя рукава. Мы поймем, что кажущаяся эпизодичность, кажущаяся небрежность и кажущаяся нестройность его повествования в действительности очень хорошо взвешены и обдуманы. Простоватость купринской манеры на этот раз очень умна и, быть может, даже лукава. Куприн как будто теряет власть над литературными законами романа - на самом же деле он позволяет себе большую смелость - пренебречь ими. Из этого смелого предприятия он выходит победителем. Единство фабулы он мастерски подменяет единством тона, единством того добродушного лиризма, от которого мягким, ровным и ласковым светом вдруг озаряется нам стародавняя, несколько бестолковая, но веселая Москва вся такая же, в сущности, милая и чистосердечная, как шагающий по ее оснеженным улицам юнкер Александров.

"На военной службе"

Павел Шостаковский

(из его книги "Путь к правде", Минск 1960, с. 32-50)

Александровское военное училище в Москве пользовалось репутацией либерального. Считалось, что офицеры из него выходили образованные и... "свободомыслящие". Неизвестно, как и когда установилась такая репутация, но сложилась она до того прочно, что из всех российских кадетских корпусов в училище съезжались кадеты, предпочитавшие учение тупой военной муштре. Курсовые офицеры подбирались им под стать, а если нет, то юнкера очень быстро обрабатывали их на свой лад. Офицера-служаку "травили", подымая шум и выкрикивая его прозвище, как только он выходил из ротного помещения, которое отделялось от общего коридора одними лишь арками. Правда, юнкера не злоупотребляли этим, прибегали к такой мере чрезвычайно редко, в ответ на явную несправедливость или грубость.

Юнкера предпочитали муштре науку и творческие споры на самые различные темы.

Имел ли под собой какую-нибудь политическую подкладку этот либеральный и явно антидисциплинарный дух? Сказать этого я не могу. Вернее всего, тут сказывалась подсознательная тяга молодых людей к духовной свободе. Однако в революцию 1905 года эта тяга вылилась а политическую демонстрацию, приведшую к принятию начальством ряда драконовских репрессий, из коих главною было разжалование юнкеров в рядовые и рассылка их по армейским полкам. До чего нелеп этот вид гонения, применявшийся царским правительством и к нам. и к "бунтовавшим" студентам. - приравнивать почетное звание солдата, защитника своей родины, к положению наказанного преступника! Кстати сказать, Александровское военное училище оказалось единственной военной школой, откликнувшейся на первую революцию. Но за десять с лишком лет до нее никаких разговоров, ни даже намеков на политику в училище не было. Все ограничивалось либеральным настроением, казавшимся мне обычным для всех образованных русских людей.

В кругу моих близких, тех людей, которые занимались политикой, называли "красными" и говорили о них несколько таинственно. Лично я знал только одного "красного", студента Никитина, приятеля старшего брата. Другие "красные", встречавшиеся случайно на моем пути, презирали профессиональных военных и в разговор с нами не вступали.

Отношение к власти и к самому царю у юнкеров было простое, незамысловатое. Охарактеризовано оно очень метко словами горьковского персонажа Трусова ("Мои университеты") об Александре III: "Этот царь в своем деле мастер!.." Юнкера тоже так думали, да и нравился им этакий руссизм Александра III: "Когда русский царь ловит рыбу, Европа может подождать!" Эта фраза имела у нас успех. Вот мы, мол, каковы! Никакого представления о политических и экономических вопросах у юнкеров не было, и жизнь нации, жизнь народа проходила для нас как-то незаметно, где-то в стороне.

В строевом отношении училище составляло батальон четырехротного состава. Государь был шефом училища, а потому первая рота называлась "ротой его величества" и носила на погонах царские серебряные вензеля. В нее подбирались юнкера высокого роста, которых и называли "жеребцами". Каждая рота имела свое прозвище, но самое обидное было присвоено юнкерам малорослой 4-ой роты, в которую попал мой приятель Карпов. Их называли "вшами". Впрочем, все это с полным добродушием.

Строю в училище отдавалось два часа в день. Мы, юнкера, относились к этим занятиям очень серьезно, и в строевом отношении наш батальон мог, пожалуй, выдержать сравнение с любой гвардейской частью.

Инспектор классов полковник Лачинов сумел подобрать отличный состав профессоров и преподавателей. Даже офицеры генерального штаба, читавшие лекции по тактике и военной истории, были скорее похожими на серьезных ученых, а не на штабных щелкоперов, столь ненавистных тогда строевым офицерам. Лекции, даже по таким "сухим" предметам как законоведение, слушались с интересом.

Попав после корпуса в училище, хотя и против своей воли, я тем не менее скоро почувствовал себя там как рыба в воде. Этому способствовало, прежде всего, ощущение свободы, возможность общаться с товарищами других рот, наконец, просто посмотреть в окно и увидеть людей, идущих по улице. В корпусе же двери ротных помещений запирались на ключи, в окна с одной стороны был виден внутренний плац, с другой пустынное поле, замыкавшееся черной полосой Лефортовского леса. Корпусной режим казался мне тюремным, и все шесть лет я чувствовал себя узником. В училище мне стало вольготно, словно меня выпустили из клетки: гуляй в свободные часы по всему зданию, смотри в окно сколько хочешь, читай что хочешь, занимайся или бей баклуши, - одним словом не жизнь, а масленица. К тому же училище в пяти минутах ходьбы от дома, а юнкеров отпускали в отпуск не только по субботам и на все воскресенье, но и по средам вечерами. Появилась возможность жить повседневными семейными интересами, быть в курсе всех домашних мелочей. Все это вместе взятое заставило меня как-то пересмотреть свое отношение к военной карьере. Само собой, было разумнее всего смириться с судьбой.

Без ложной скромности скажу, курс училища я прошел успешно и кончил его старшим портупей-юнкером и заведующим старшим курсом своей роты.

В те два года, что я пробыл в училище, самое большое впечатление произвели на меня два события - похороны Александра III и коронация Николая II. Первые разочарования в существовавшем порядке вещей и первое чувство протеста против самодержавной рутины связались для меня с этими событиями. Александр III умер в Крыму. По дороге в Петербург тело его целые сутки оставалось в Москве, в Архангельском соборе, в Кремле. От вокзала до Кремля вдоль улиц были выстроены войска московского гарнизона. Ближе всех к вокзалу стояло Александровское училище. Когда катафалк и сопровождавшие его "члены императорской фамилии" - мужчины пешком, с новым царем во главе, а дамы в траурных каретах - проследовали мимо строя училища, от него отделилась наша рота его величества с хором музыки и, вступив в состав процессии, двинулась за гробом. Оркестр играл всю дорогу похоронный марш.