Александр Куприн - Юнкера

При казармах имелся дом офицерских квартир. Квартиры были в большом спросе и разбирались по старшинству. Единственная свободная пустовала, потому что в ней за год до моего прихода в полк застрелился один офицер, и с тех пор она якобы была во власти привидений. Л я взял да и пренебрег сверхъестественными силами. Это произвело впечатление в полку.

- Вас не беспокоят привидения? - пытливо спрашивали меня в собрании.

- Нет. они ходят ночью, когда я сплю. - отвечал я полушутя, полусерьезно. У меня оставалась свободная комната, и ко мне напросился жильцом князь Касаткин-Ростовский, из пажей. Феденька Касаткин был поэт, сыпал экспромтами и был очень популярен в полку. Мне он досаждал своими виршами и росказнями о любовных трагедиях. Впоследствии в Александрийском театре была поставлена его пьеса в стихах, которую критика хвалила. Для меня же соседство Феденьки имело два плюса: оно очень помогло мне сблизиться со всей молодежью полка и отвратило от сочинения стихов.

Петербург оказался совсем не таким чопорно-чиновным и сухим, как думали в Москве. Правда, риска "потерять голову" в Семеновском полку было меньше, вследствие большего сдерживающего начала. Семеновский офицер мог пить сколько угодно, но никто не должен был видеть его пьяным; кроме того, у него не должно было быть никаких "историй" - ни женских, ни карточных, ни денежных. При первой "истории" старший полковник - он же председатель суда чести - вызывал провинившегося и предлагал ему тихо и мирно покинуть полк. Избегать "историй", вернее огласки, было вообще признаком хорошего тона. Избегали их и двор, и высший свет, хотя нравы в Питере были не лучше московских. Я тоже закрутился в вихре светских удовольствий.

Служба мне улыбнулась. Не успел я освоиться с полком, как меня назначили в охотничью команду (так называлась тогда команда разведчиков). Занятия сводились к умению ориентироваться в поле и в лесу, днем и ночью и к спортивным упражнениям - преодоление препятствий, плавание, бег на лыжах. Зимой команда выходила на два месяца в лагерь, в Красное Село, где размещалась в бараке, приспособленном для зимовки. Там, кроме бега на лыжах, охотились на зайцев, а иногда устраивали длинные экскурсии в Олонецкую губернию, на медвежью охоту. Огорчало присутствие в полку семнадцати немецких баронов, большинство которых говорило по-русски с акцентом. Было бы преувеличением сказать, что они составляли среди офицеров обособленную группу или досаждали своей немецкой речью, но в них чувствовалась национальная заносчивость, которая всегда была нестерпима для русского человека. Они были верноподданными русского императора, но не российского государства. Досаждали, собственно, не они сами, а положение, которое занимали при дворе и в высших сферах их отцы и дядюшки, то немецкое засилье, которое бросалось в глаза. И вообще казалась нестерпимой мысль, что в прусской гвардии служили отпрыски тех же самых баронских фамилий, что в нашей русской, и что между ними существовала чисто родственная связь.

Не могло радовать меня и то, что я называл парадированием. На свое несчастие, я был высокого роста и лицом подходил довольно близко к "типу" семеновского солдата: блондин с голубыми глазами. В гвардию людей подбирали, как лошадей, по мастям. Поэтому имя мое появлялось в приказе по полку каждый раз, когда семеновцы выставляли почетный караул. Я же был бессменным ассистентом у знамени. На малые придворные балы, на которые не приглашались все офицеры полка, меня посылали каждый раз, как и на торжественные молебствия в Исаакиевском соборе в царские дни. В начале все это занимало, но потом осточертело. Претило невероятнейшее однообразие придворного церемониала и всех связанных с ним торжеств. Не было такой подробности, которой бы нельзя было предвидеть заранее: в каком мундире будет "сам" царь, с кем пойдет под руку, кто поведет государыню, как составятся пары великих князей и княгинь, с кем будут танцевать царь и царица, а если обед - то какой тост скажет царь... Полковая жизнь проходила так же монотонно, как и придворные торжества. И в ней все было предусмотрено и все подчинялось давним традициям. Кульминационным пунктом в году был день 21-го ноября, храмовой и одновременно полковой праздник семеновцев. Накануне в полковом соборе служилась торжественная всенощная. Поражало богатство облачений духовенства: по лазоревому фону - цвет полка был выткан золотом рисунок, повторявший шитье, которое семеновские офицеры носили на воротниках и обшлагах своих мундиров. Пел хор наших полковых певчих, лучший тогда в Петербурге, любители церковного пения ставили его даже выше придворной капеллы. Самый праздник, в "высочайшем присутствии", начинался утром парадом в Михайловском манеже. Царица и полковые дамы смотрели на парад из специально устроенной ложи. Царице подносили букет из васильков, - единственный цветок, подходивший к цвету полка. Васильки выписывались из Берлина: в ноябре в России этого цветка не достать.

После парада дежурный по полку уводил полк в казармы, а "господа офицеры" приглашались в Зимний дворец на "высочайший завтрак", проходивший почти в полном молчании. Только соседи по столу тихо переговаривались между собой. В конце завтрака, когда разольют шампанское, царь вставал и произносил тост, состоявший всегда из одних и тех же двенадцати слов: "Пью за славу и процветание славного и доблестного лейб-гвардии Семеновского полка..." Тост встречался полным молчанием. Потом все выходили в соседний салон и царь закуривал первый. Лакеи разносили чашечки кофе, и составлялся так называемый "круг". Царь и царица вступали в разговор с их офицерами. Царица, краснея за свой немецкий акцент, выдавливала из себя несколько русских фраз. Царь держал себя более непринужденно. Будучи еще наследником, он командовал первым батальоном Преображенского полка и знал лично всех семеновских офицеров. Увидя в первый раз незнакомое лицо, он спросил у меня фамилию и, когда я назвал себя, проговорил:

- Вы не родственник московского Шостаковского?

- Я его сын, ваше императорское величество.

- Как здоровье вашего батюшки?

У меня от этого вопроса едва не подкосились ноги, хотя по существу в нем не было ничего чрезвычайного. О болезни отца писали все газеты. Кроме того, ввиду его ухода на покой, великая княгиня Елизавета Федоровна, принявшая после смерти Николая Николаевича покровительство над музыкально-драматическим училищем, только что исходатайствовала у царя необычайную для "неслужащего дворянина" награду - орден Владимира на шею: "За заслуги родному искусству". И на следующий год 21-го ноября та же самая программа повторилась вплоть до мельчайших подробностей, и на третий год тоже... Привычка рассеяла интерес: оставалось лишь впечатление утомления и натянутости.