Анатолий Курчаткин - Солнце сияло

- Что же всего сто? - спросил он затем.

- Не знаю, - пожал я плечами. Я понял его. И понял причину его неверия. Должно быть, мне полагалось много больше.

- Или это он тебе в долг дал? - Интонация Терентьева была исполнена серной дымящейся подозрительности. - О каких ты долларах говоришь? Ты в долг у него брал?

- Какой долг. Я столько не заколачиваю, чтобы мне занимать.

- И что же он: вот так просто взял и дал?

- Почему. Я попросил.

- Ты попросил, а он тебе - раз и дал! Как земляку!

- А он дал, - подтвердил я.

Молчание, что наступило после этого, обдало меня дыханием сурового векового камня. Пирамида Хеопса нависала надо мной всей своей колоссальной громадой, и Мафусаил со вновь запылившимся взглядом готов был обрушить ее на меня.

Это и произошло.

- Идите отсюда! - разомкнул он губы, одаривая меня возвращением во множественное число. - Вы больше здесь не работаете. Забудьте сюда дорогу.

Что я мог предпринять для своей защиты? Когда на тебя обрушилась пирамида Хеопса, остается лишь со смиренным достоинством принять свою долю. Не со смирением, а со смиренным достоинством, хотел бы подчеркнуть это. Во всяком случае, я поступил именно так.

- Полагаю, Андрей Владленович, вы будете сожалеть о своих словах, сказал я, поднялся и направился под его вековое каменное молчание за спиной к двери.

Надеюсь, у меня не было такого лица, как у той выпускающей редакторши, с которой мы столкнулись у этих самых дверей. По крайней мере, секретарша, взглянув на меня, не произнесла никаких слов сочувствия.

Что было причиной алогичного Мафусаилова гнева, до меня дошло, только когда я оказался в конёвской комнатке с обтюрханными столами и стоял у окна, глядя на обугленный массив лесопарка внизу. Терентьев решил, что я над ним издеваюсь! Он хотел выяснить, отстегивает ли мне Конёв за джинсу, и я признался, что да, отстегивает, но сто долларов, судя по его реакции, было слишком мало, он усомнился в джинсовости этих денег, почему и спросил про долг, а я, вместо того чтобы подтвердить его версию, отверг ее, не дав взамен никакого другого объяснения. Которого я и не мог дать. Но он-то хотел получить его. И сделал вывод: пацан куражится.

Конёв, которого я, не дождавшись его в редакторской комнате, отловил в монтажной, слушая мой рассказ о разговоре с Терентьевым, побагровел, и его скобчатый рот вытянулся едва не в прямую складку. "Обалденел?" - в ярости расширились у него глаза, когда я сказал, что признался Терентьеву в получении денег. Но, дослушав до того места, как Терентьев принялся выяснять, не в долг ли мне ссуживались эти сто баксов, заулыбался, затем всхохотнул и несколько раз звонко ударил себя по ляжкам:

- А фуфло, хмырь советского периода! А хмырь! Туда же, на чужом хребту в рай хочет въехать. Вот хмырь советского периода, вот хмырь!

Это была его обычная приговорка про Терентьева - "хмырь советского периода". Он его за глаза иначе почти и не называл.

- В какой рай он хочет въехать? На чьем хребту? - спросил я.

В остановившемся взгляде Конёва я прочитал острое нежелание объясняться со мной. И сожаление, что все-таки объясниться необходимо.

- А ты ничего не понял? - встречно спросил он.

- Видимо, хотел выяснить, идет через тебя джинса или нет.

Конёв снова всхохотнул.

- Что ему выяснять! Доить он всех нас хочет. Доить! Хмырь советского периода. Сам пальцем пошевелить не желает, а молочко к нему чтоб бежало!

Для меня наконец стало кое-что проясняться.

- Так он хотел, чтобы я на тебя компромат дал? Типа того?

- Типа того.

- А сто баксов, он решил, - это мало, и решил, я морочу ему голову, так?

Конёв истолковал мои слова по-своему.

- Мало - не брал бы. Кто тебя заставлял. Ты же взял? Взял. Значит, в расчете. Ты сам-то хоть кого-то окучил? Что-то я не заметил ничего.

Это была правда - у меня самого ничего с этим делом пока не получалось. После того как Конёв отвалил мне портрет одного из авторов американской Декларации независимости в овале на зеленоватом поле, я изо всех сил пытался найти джинсу, тряс и Ульяна с Ниной - нет ли кого желающих засветиться на экране у них, тряс нашего со Стасом киосочного хозяина, потряс даже несколько финансовых фирм, позвонивши туда и добравшись до весьма важных тузов, но в итоге не натряс ни одного сюжета. Конечно, мне недоставало московских знакомств, но как-то я и не так окучивал - несомненно, я это чувствовал. И уж совсем мне не хотелось, чтобы у Конёва создалось впечатление, будто я остался недоволен суммой, которую он мне отстегнул.

- Ты, Бронь, даешь, - сказал я. - Я разве про себя: "мало"? Я про хмыря советского периода. - Так, "хмырь советского периода", я про Терентьева никогда прежде не говорил, сейчас пришлось. - И видишь же, все нормально. Никаких у него зацепок к тебе. Ничего страшного, что ему про эту сотню...

- Да страшного, если не пугаться, вообще ничего в жизни нет. - Губы у Конёва были изогнуты его обычной скобкой, концы ее твердо смотрели вверх. Клади на все с прибором - и все в жизни будет о'кей. Все страхи от нас самих.

- А что же теперь мне? - спросил я.

- Что же теперь тебе, - эхом откликнулся Конёв. - Что тебе... исчезнуть! Ложиться на дно. Пропуск у тебя на полгода есть? Есть. Все, это главное. Пасись давай сейчас без привязи. По другим каналам, по конторам, которые в Стакане теперь помещения снимают. Там среди них очень денежные фирмочки есть - ты сунь нос. Попасешься так вдалеке, время пройдет - видно будет.

Этой ночью, сидя в танковом пространстве киоска, обставленный, как боезапасом, ящиками с водкой, фруктовой водой, сигаретами и шоколадками "баунти-марс", я торговал - словно ставил на кон собственную судьбу. Я запрашивал за бутылку воды вдвое больше, чем она стоила, загадывая: возьмут, не возьмут? - и ее брали. Я заламывал за бутылку водки чуть ли не три цены покупатель, перетаптываясь с той стороны окошечка, платил сколько было мною запрошено. Если возьмут, все у меня будет удачно, загадывал я, и все брали, все исчезало в танковой амбразуре окошечка, возвращаясь ко мне хрустяще-шуршащим фундаментом цивилизации.

Дня три после визита к Терентьеву я не ездил в Стакан, а, вернувшись из киоска, заваливался спать и спал по десять часов, просыпаясь лишь к вечеру. Короткий декабрьский день смотрел в окно уже сумерками. В приоткрытую дверь из темной дали коридора доносились голоса Нины и Леки, собиравшихся на прогулку. "Не буду я надевать эти рейтузы", - говорила Лека. "Других у тебя нет", - говорила Нина. "Но они в пройме зашитые!" - восклицала Лека. "Других у тебя нет", - повторяла Нина. Она по-прежнему сидела дома и первую половину дня, пока Лека была в школе, ходила по магазинам и готовила еду, а когда Лека возвращалась, становилась при ней гувернанткой.