Владимир Курносенко - Прекрасны лица спящих

Конечно же, любит, как не любить!

- Ну, а еще что новенького? - Люба отодвигает пустую тарелку и придвигает компот.

- Это ты у м е н я спрашиваешь? - Люба не любит рассказывать про работу, щадит, а мать догадывается, что она щадит, но не всегда справляется с обидой. Медицина как жила, так и живет в ней благородным возвышающим над низкими истинами мифом. - Ну, пенсию вот вовремя получила... На базар

пойду! - с мелодичным, девчоночьим и радующимся всему на свете смешком этим.

- Курагу добавляла? - поднимает кружку с компотом Люба.

Мать молчит. Спроси, дескать, про погоду еще что-нибудь, раз уж разговорилась!

В прошлый раз, сжалившись над сенсорным голодом матери, она "поделилась", рассказала о санитаре Чупахине и капельку увлеклась, расхвасталась... И теперь мать, это ясно, как женщина, ожидает развития темы.

И вот она говорит, описывает неохотно внешность Чупахина, манеру вести себя, особенности, достоинства и недостатки. По возможности не искажая черт, с посильным для нее отстранением.

В конце концов лицо матери смягчается, ей и надо-то с гулькин нос, чтобы повеселеть, а потом они встречаются глазами и даже вместе хохочут под пустяковый какой-то повод. (Он, мол, Чупахин, как бы озирается постоянно, будто только что с лошади упал.)

- Как, ты говоришь, фамилия у него? Чепухин? Чепухов?

- Чепуховский! - продолжая улыбаться, подтверждает кивком Люба. - Я только думаю, мама, долго он у нас не продержится, уволится, думаю я.

- Это почему же? - слегка даже оскорбленно поджимает мать губы. - Ты же вот работаешь пятый год, и ничего... А он ведь мужчина какой-никакой!

- Потому и уволится, что мужчина. Я вот поднаскребу на лицензию... - и спохватывается. Нет, не потому, что чуть было не выбалтывает до времени заповедную идею, а потому, что если сейчас не встанет и не уйдет сию же минуту в душ, то прямо тут, на кухонном неудобном диванчике, и уснет, пожалуй...

* * *

Ну же, идем! Мы с тобой

будем колосья есть по пути,

спать на зеленой траве.

Года четыре назад у Толи Стрюцкова распалась семья. С дочерью он встречался, но трудно, с преодолением всяких тяжких и унизительных обстоятельств, а в родной деревне ему подобрали "хорошую девку", слегка засидевшуюся, но пришедшуюся Толе по душе.

Закончив столичный фармацевтический институт, в Придольске она получила в заведование аптеку, а к ней, так совпало и подвезло, отдельную однокомнатную квартиру. Свою после размена комнату в коммуналке Толя сдал знакомой студенческой семье, сменил через пару лет шестую модель "жигулей" на девятую, как-то обтерпелся, оклемался, и жить стало ничего, он, во всяком случае, не жалуется.

- А этот подполковник, - поверял он Чупахину обиду под настроение, ну-у, с которым бывшая-то теперь моя, он на моих же глазах и пригласил ее на танго.

Ну-у, Новый год. Компания, танцы-манцы, и он встает и приглашает на танец. Он пожарник какой-то, большой чин...

И теперь вот "бывшая" из раза в раз спрашивает Толю: а зачем их подрастающей дочери два отца?

И тут Толя вымученно улыбался Чупахину, вскидывал и опускал белесые ресницы. Ничего, дескать, не слабо выражено, да?!

Сам, и вполне сознающе, грешный человек, этот Толя Стрюцков и "в поле" с особенно похмельными мужиками старался вести себя по-человечески.

- Чтобы остановиться, - говорил им с пониманием дела, - вам необходимо мужество, а чтобы продолжать - отвага!

Даму свою, фельдшерицу, бросавшуюся с порога в крик и педагогическое увещевание - "Вы не знаете, когда "скорую" вызывают? Вы участкового не могли?.." и тому подобное, - Толя брал под локоток, отводил в сторонку и произносил фразу, которую в чайной непосвященным цитировали с особенным удовольствием:

- Ну раз уж приехали мадам, х...лишь?

И, педагог-педагогом, но и человек же, дама-фельдшер делала, что требовалось, подавив али оставив ухмыл в сурово-справедливом профиле.

Интересным было и то, что запростецкий Толя Стрюцков был, как понемногу обнаруживал Чупахин, один из тех, кто вовсе не брал на веру очередное расхожее мнение "по поводу", злополучное само собой, которое, отследи дальше, соскользнет по ленте Мёбиуса на ровно противоположное. "Маленьким умишком - было так или иначе его кредо, - но своим-м!!"

- Знаешь, Котэ, - сказал он как-то Чупахину, - а может, мы в них, бабах-то, не их ищем?!

- А кого же?

- Ну, как тебе сказать? Бога! Кого еще? Отсюда и недоразумения...

Или еще:

- Думаешь, почему Варвара у нас так гениально работает?

- Почему, Анатолий Иванович?

- Потому что она урнинг, слыхал? Потому что ей любить некого!

* * *

Ты одарил нас жизнью новой,

Ты мрак на очи нам навлек.

Панельная трехкомнатная распашонка в хрущевке, но на полах, стенах ковры, мебель в гарнитуре, хрусталь в серванте, а уюта, цветов что ли домашних, все-таки нет... нет запаха, атмосферы, и, хотя тепло, чисто и светло, общий тон, скорее, успешного казенного учреждения...

Л. В. осматривает пострадавшую, Чупахин заполняет наряд, а из маленьких по очереди комнат через большую и дальше - на кухню, в коридор - мотается туда-обратно длинноволосый блондин лет за сорок, косоплечий и с расходящимся косоглазием, но, говоря языком трудовых женщин, "справный еще" и "из себя ничего".

Проходя в трех шагах от склонившейся над хозяйкой Л. В., он притормаживает и, избегая встречного взгляда, задает вопрос.

- Это опасно? - спрашивает он. - Это очень опасно?

- Нет, - отвечает Л. В. - Думаю, это - не опасно.

Полчаса назад в наружную дверь позвонили, и хозяйка, полагая, что это дочь, открыла, не спросив кто. Однако на пороге стояла не дочь, а оскорбленная жена блондина.

- Вот тебе? - взвизгнула она. - Получай, задрыга позорная! - и прыснула в лицо из газового баллончика.

Востроглазенькая и некрасивая, но ухоженная, в золотых перстеньках и серьгах брюнеточка, хозяйка дома, обозванная задрыгой, сидит, подобрав голые ноги, в дорогом плюшевом кресле и всей манерой, тоном речи приглашает Л. В. и Чупахина разделить ее возмущение.

- Они думают, раз мужчина и женщина, то не могут и в гости друг к дружке прийти, чаю попить!

- Это опасно? - вопрошает с маршрута нервничающий блондин. - К врачу, наверное... К окулисту? К дерьмотологу? - у него так и получается "дерьмо..."

- Вы поплачьте-поплачьте! - утешает брюнетку Л. В. - Если что, альбуциду купите. Закапаете... Завтра всё будет позади.

- Нет, вы представляете, наглость! - еще пуще подхлестывает себя пострадавшая. - Я же ее, гадину, на работу взяла, пожалела... И меня же она... Да я... я в суд на нее подам, хулиганку!

Собственным почином она уже помазала до их приезда "пораженные участки" оливковым маслом, и теперь лицо и жилистая, жесткая ее шея лоснятся, отблескивая электрическими бликами.

Л. В. нейтрально-механическим голосом продолжает давать рекомендации, предлагает, если будут сомнения, в самом деле заглянуть к участковому либо к окулисту, а Чупахину делается очевидным, что его начальнице хочется отсюда уйти. Что из последних сил "вытерпливает" она - "не разрешает себе".