Алексей Толстой - Том 4. Эмигранты. Гиперболоид инженера Гарина

— Дарю вам для записной книжечки.

Молчание… У него опущены глаза, кривая усмешка. У нее лицо как у восковой куклы. В пыльное стекло уныло бьется большая муха.

— Курите, Вера Юрьевна?

— Да.

Он медленно полез в задний брючный карман и с этим движением поднял глаза, вдруг усмехнулся всеми зубами. Но у нее ничего не дрогнуло. Задержав руку в кармане, вынул плоскую золотую папиросочницу, — предложил.

— Как видите, всего-навсего — портсигар.

— Да я и не сомневалась, что не револьвер.

— Ах, не сомневались?

Закурили… Вера Юрьевна положила ногу на ногу, — курила, упершись локтем в колено. Он посматривал на нее искоса… Затянулся несколько раз.

— Вера Юрьевна…

— Да, слушаю.

— Во-первых, не верю в ваше безразличие, — вы женщина жадная и комфортабельная.

— Наконец-то догадались.

— Само собой, кроме этого, имеется психологическая надстройка.

— Вот тут-то вы и собьетесь, плохой романист.

— Признаю, вы нащупали у меня уязвимое место… но ведь и мышь кусает за палец… Ну, хорошо, — вы требуете, чтобы жизнь в Баль Станэсе обставить пристойно… Завтра придут люди, выколотят пыль, дом приведем в относительный порядок, привезу из Стокгольма кухонную посуду, ночные горшки и так далее. Удовлетворены? Видите, в мелочах я уступаю… Но поговорим о крупном. (Он надвинул брови, изрытое лицо потемнело.) Когда вы были в Петрограде княгиней Чувашевой, сидели в особняке на Сергиевской, кушали торты и ананасы… (Вера Юрьевна засмеялась, он сопнул, раздул ноздри.) Ананасы и торты… Тогда можно было поверить в ваши роковые страсти и даже отступить, скажем, такому пугливому человеку, как я… А сейчас… Уж простите за натурализм, — как поперли вас из особняка в одной рубашонке, как пошли вы бродить по матросским притонам: оказались вы, утонченная-то, с психологической надстройкой, худее самой распоследней стервы…

— Здорово запущено! — громко, весело сказала Вера Юрьевна.

— Понимаю, — числите за собой в психологическом активе константинопольский случай… (Вера Юрьевна подняла брови, розовым ногтем мизинца сбросила пепел с папиросы.) Вот вы и сами сознаете, что константинопольский случай произошел, так сказать, с разбегу от неразвеянных иллюзий. Теперь-то вы его уже не повторите…

— Да! — сказала она твердо. — Того не повторить… Я была на тысячу лет моложе. Знаете, Хаджет Лаше, — искренне, — я люблю себя той константинопольской проституткой… В последнем счете — не все ли равно: сумасшедшее страдание или сумасшедшее счастье… Мы любим только наши страсти. Женщины любят боль. А ужасает — мертвое сердце. Если перед казнью мне обещают минуту чудного волнения, днем и ночью буду думать об этой минуте и, конечно, предпочту ее всей жизни. Вот как, писатель…

Лицо ее порозовело, голос вздрагивал. Но так же — острый локоть на колене, лишь вся подалась вперед с каким-то увлечением. Хаджет Лаше посматривал, — любопытная баба! Действительно — не узнать ее после Константинополя, когда, полоумную, страшную, неистовую, он спас ее от полиции и передал на руки Леванту. С тех пор впервые разговаривали «по душам». Казалось, что он сейчас же покончит с ее строптивостью, но баба была сложнее, чем он ждал. Хотя — тем полезнее для дела, лишь бы обуздать. Он следил с осторожностью за ходом ее мысли.

— С психологической надстройкой вы, по-моему, просыпались, Хаджет Лаше… Людей, просто, по-собачьему ползущих за куском хлеба, в природе нет, мой дорогой… Подползет к вашим лакированным туфлям такой сложный мир страстей, такая задавленная ненависть, — понять — задохнетесь от ужаса… Делаете крупнейшую ошибку: профессиональному аферисту, как вы, надо прежде всего быть психологом. Тем более при вашей двойной профессии. (Кивнула ему дружеской гримаской.) Так вот, в особняке на Сергиевской я была нераскрытым бутоном. Безделье, роскошь, покой, не страсти, а щекотка, и — дымка иллюзий… А психологическая надстройка появилась уже после Константинополя… И от этого груза с удовольствием бы освободилась. Кстати, для чего вам тогда понадобилось вытащить меня из притона, спасти от полиции? Искали, что ли, подходящий товар?

— Отчасти искал подходящий товар, отчасти — вдохновение: глаза ваши понравились.

— Глаза, — задумчиво повторила Вера Юрьевна, — да, глаза… Я многого не могу припомнить… В памяти — провалы… Точно я минутами слепла…

— Всегда так бывает — в первый раз. Откуда у вас тогда завелся нож?

— Подарил один матрос… От ножа все тогда и пошло… Ах, какая глупость! (Прямая спина ее вздрогнула.)

— Теперь вооружены лучше?

— О, будьте покойны.

— Как же все-таки это случилось, почему именно этого грека? Ограбить, что ли, хотели?

— Не знаю… Нет… просто оказался противнее других… чего-то все добивался, какой-то последней мерзости… Должно быть, за многословие, за жестикуляцию, за какую-то вонь бараньим салом… Когда заснул, понимаете, как счастливый баранчик, — меня и толкнуло…

— Как баранчика, от уха до уха!.. (Она опустила голову, уронила руку с колена.) Еще деталь, Вера Юрьевна, — наверное, не помните: вы это сделали и начали пятиться и все время будто совали озябшие руки в несуществующие карманчики, а были-то совершенно голая. (Стремительным движением Вера Юрьевна поднялась, отошла к окну.) Я за стеной по звукам понял, что — веселенькое дело… Приподнял ковер, гляжу, потом и совсем вошел и — поразило: глаза! Да, жалко, я не живописец… Помните, как я вам приказал одеться?… Между прочим, под именем Розы Гершельман вас и сейчас разыскивает полиция…

Вера Юрьевна неподвижно стояла в окне, — вытянутая, тонкая, с широкими плечами… Только по движению юбки Хаджет Лаше понял, что у нее дрожат ноги.

— Хотя в ту пору у меня определенных планов не было, но вы сами уже были план, дорогой случай. Кровно связаться с человеком — дело сложное, — большие деньги дают за такого сотрудника… Теперь, когда планы созрели, согласитесь — глупо нам не договориться. Признаю — начало было не тонкое. Ну, хорошо, вы поставили свои условия, я поставлю свои. Но уже идти в дело слепо и без психологии. Ладно? А? Ножки-то дрожат? Ай-ай! Мне один военный рассказывал: бреется он однажды утром, на фронте, а солдатишки приводят еврея, шпиона поймали… Ну, велел повесить, а сам бреет другую щеку, глядит в окно, — еврей висит, в котелке, ноги длиннющие… История будничная?… Так нет, — прошло сколько уже времени… Только он — бриться, — висит еврей, а такое уныние, ничем не отвязаться от этой памяти… А совсем как будто заурядный человек…

Вера Юрьевна вернулась на диван, взяла из портсигара папироску.

— Пример неудачный… Против себя рассказали… (Зажгла спичку.) Связь кровью — пошлейшая бульварщина… Константинопольские воспоминания взволновали меня, но — запомните! — в последний раз… А вы, Хаджет Лаше… (закурила) просто не импонируете мне ни как мужчина, ни как собеседник. Очевидно, вы не имели дела с интересными женщинами… Но это не важно… Мои требования: комфорт, свобода бесконтрольная и никакого общения между нами, кроме делового… Я — верна, я — хороший товарищ, если сказала — да, то — да… Излагайте ваши требования…