Михаил Лайков - Успеть проститься

Суд был скор. Адам не успел собраться с мыслями, как все закончилось, их с женой объявили чужими друг другу людьми.

После суда Адам зашел в ресторан при гостинице, чтобы выпить кофе с рюмкой ликера. "Одну рюмочку, не более..." Адам любил сладкое и прочим напиткам предпочитал ликеры. В ресторане он выпил одну рюмку, потом другую, потом к его столу подсели два армейских капитана. Адам им обрадовался. Он не выговорился на суде и рад был говорить хотя бы перед капитанами.

- Но была же любовь, была! Мы прожили вместе пятнадцать лет! - Он-то, пожалуй, знал, что жена его не понимает, но и вообразить не мог, насколько чудовищно это непонимание. - Чу-до-вищ-но! Чего же ждать от тех, с которыми едва знакомы! Как мы еще существуем вместе при таком непонимании? Чем повязаны? Неужели ложью и всеобщим заблуждением? Вы понимаете меня, друзья мои?

Капитаны его отлично понимали и отвечали, что именно на лжи все и держится в стране. Все предано и продано, утверждали они в один голос, и ничего спасти невозможно: нет надежных людей.

- Как это нет надежных людей! - возразил Адам. - А мы втроем? Я старый русский офицер! Для русского офицера честь превыше всего. Как говорится, dulce et decorum est pro patria mori - и честь, и радость пасть за отечество. Господа офицеры, падем за отечество! Пусть наше дело безнадежно, но мы спасем достоинство русской армии. Есть единственный способ - мятеж.

Адам не был пьян, он просто любил поговорить. Капитаны пили, мешая водку с шампанским, и внимали ему с готовностью на что угодно, хоть на мятеж, хоть с девками в баню. Сникли они что-то очень быстро и одновременно, Адам не успел изложить всю стратегию мятежа. Капитаны жили здесь же, в гостинице, он тащил их в номер обоих сразу, зажав под мышками.

Адам не выговорился в ресторане. Какой-то незнакомке на бульваре он читал стихи:

- Herz, mein herz, sei nicht beklommen und ertrage dein Geschick (...Сердце, сердце, сбрось оковы, и забуду печали гнет...)

Незнакомка пила пиво из жестяной банки.

- А деньги у тебя есть? - спросила она. - Ты чем занимаешься?

- Я старый поэт, - печально улыбнулся Адам. - Ich bin alte Dichter. Моя фамилия Урусов. Слышали? Ах, не слышали... Странно. Ну да ладно. А вы знаете, что значит по-латыни "урус"? "Урус" по-латыни "тур".

- Шоп-тур? - спросила незнакомка.

- Тур - дикий бык, - объяснил Адам. - Страшный и непобедимый, живет пятьсот лет, вся сила его в роге. В необыкновенном роге, понимаете ли меня?

Незнакомка не поняла Адама. И тогда он сказал с печалью всеми забытого поэта:

- Когда тур доходит до моря, он сбрасывает свой рог и умирает. Я никогда не видел моря. Видел все, кроме моря. Мне одна цыганка нагадала, чтобы я боялся воды. Я знаю, я умру, когда увижу море. Но это случится еще не скоро. Сегодня я узнал, что ничего не понимаю в жизни и людях. Я мало еще пожил.

На вокзале, где Адам очутился после бульвара, плакала старушка. У ног ее стояло ведро с яблоками, на путях ждал отправления пассажирский поезд, а старушка сидела над яблоками, принесенными для продажи пассажирам, и горько плакала.

- Что случилось? - спросил Адам.

- Кошелек у нее украли, - объяснили сидевшие рядом на скамейке.

- Много украли?

- Восемь рублей.

- Восемь рублей! - оскорбился Адам, ударив себя в грудь кулаком. - Я старый вор, мне стыдно! - он поискал в карманах и отдал старушке что нашел. - У меня больше ничего нет. Я старый честный вор.

А возле рынка Адам увидел цыганские повозки, те самые, что утром привезли глину. Он закричал в упоении:

- Чавэлла! Я сам старый цыган. - и запел: - Сыграй мне, цыган старый, ту песню, если помнишь... Дам денег, дам вина я, отдам я все, что спросишь.

Цыгане собирались ехать дальше.

- Тьфу, черт меня побери! - воскликнул Адам. - Свобода для цыганасамое главное. Еду!

И поехал. Однако в дороге ему сделалось что-то печально, он вспомнил какую-то заботу, может быть, то, что дом, уходя, оставил незапертым, или то, что нельзя так уезжать, не возвратив долги, не попросив прощения. За городом, возле кургана, который назывался Старая Могила, он оставил цыган.

- Эй, не журись! - крикнула ему на прощанье цыганка с повозки. - деньги потеряешь!

- А у меня нет денег! - закричал в ответ Адам, но цыганка уже не могла услышать его, только, видно было, захохотала чему-то.

У дороги, там, где Адам спрыгнул с цыганской повозки, стоял памятник разбившемуся шоферу. Адам посмотрел на фотографию, вделанную в камень, прочитал имя. На той стороне дороги тоже был памятник, без фотографии, зато с баранкой, привинченной сверху. Место это было какое-то нехорошее, здесь часто случались аварии. Адаму вспомнилось - из тех рассказов, что слышал он от отца, - будто здесь, у Старой Могилы, в старину стояла, воротами поперек дороги, виселица. И будто поставили ее казаки, чтобы привозить сюда на казнь, если он так желал, провинившегося товарища. Его, сидящего на коне, подводили под перекладину, накидывали петлю и ждали, появится ли из города девица, согласная спасти его от казни - выйти за него замуж. Так было на самом деле или нет, но место, несомненно, было недоброе, о чем свидетельствовали и памятники разбившимся шоферам.

Дорога была пуста, Адаму живо вообразилось: виселица как ворота в город, ветер раскачивает петлю...

- Вот этак, может быть, и мой предок женился, осел в этом городе, сказал Адам и зачем-то полез на могильный курган. - А по мне, так лучше в петлю, чем жениться.

Кто насыпал Старую Могилу - скифы, половцы или славяне, Адам не знал, не интересовался этим. Он давно не был на могиле, с той поры, когда студентом бродил с сачком по старым, задичавшим садам, балкам с цветущими склонами, курганам, когда ловил даже не бабочек, но, увлеченный мертвыми языками, чудесные, порхающие над землей слова: сатурния, прозерпина, поликсена, галатея, мнемозина, подалирий, аполлон... Это было редчайшей удачей - поймать подалирия или мнемозину. Вряд ли, если бы теперь он увлекся, он был бы удачливым охотником за прекрасными редкостями. Старые сады выкорчеваны, в балки свозят мусор, на могилах устраивают пикники.

Однако, странное дело, может, потому, что ее охраняла дурная слава, эта могила не была загажена. Пахло на кургане дико, сильно: полынью, чабрецом, шалфеем. Вонь с дороги не доставала сюда. Бродячий пес лежал в траве, грыз кость с лошадиным копытом. Он зарычал на Адама, тот ответил:

- Я сам старый пес, циник. Я старый прожженный циник, я никого не люблю. О meine Unschuld, meine Unschuld... О моя невинность, моя невинность...

Пес оставил копыто, слушая Адама. Послушав, он с воем и не оглядываясь ринулся бежать с кургана.

Адам поискал по кургану бабочек. Ничего, кроме одной пестрянки, он не увидел. Ящерица сидела на сухой глине, глядя прямо в заходящее солнце, в багровую зарю. Адам тоже поглядел на закат и округ: на город, на степь. И увидел свой дом, белеющий в гуще зелени. Вечерний воздух был мглистый, душный, такой, будто где-то бушевали пожары, горели то ли торфы и леса к северу от Шумска, то ли уголь под землей на юге, и даль полдневная и полуночная скрывалась в дыму, сливалась с небом. Чудовищная грозовая туча, по исподу которой змеились молнии, наползала из степи. Туча походила на шлак, вывернутый из доменной печи. Голубь, словно обжегшись, отпрянул от этой огнедышащей массы, сверкнул серебряным крылом. В небе загрохотало, затряслась земля. Ветер, взметающий пыль, мчался по степи, и Адаму бежать бы к городу с той же быстротой, что и ветер, но он оставался на кургане, не замечая грозовой тучи, не чувствуя тревоги, разлившейся в воздухе. Он говорил с ящерицей: