Андрей Белый - Том 1. Серебряный голубь

Когда затеплились звезды, Степкин черный силуэт потянулся вдоль освещенной сиянием дороги, становясь все меньше, все меньше, и, наконец, точно слился с далекой темной фигуркой, искони грозившей селу. Больше не возвращался Степка в Целебеево никогда: знать, дни свои он упрятал в леса; быть может, там, на севере, черный, волосами обросший схимник, в кой век выходящий на дорогу, и был прежний Степка, если Степку не скосила злая казацкая пуля, или если его, связанного, в мешке, виселица не вздернула к небесам.

— Остгяк!.. Ужасный остгяк!..

— Ну?

— Невегоятный, чудоищный остгяк!

— Ну, ну??

— В одном благогодном семействе подьетает к гоялю и, знаете, эдакую гуйяду… «Иггаете?» — спгосийя хозяйка… — «Иггаю-с». — «Ах, сыггай-те, пожагуйста!..» И пгедставьте себе, что он ответий?

— ???…

— Судагыня: я иггаю только… — гьязами!

— Хи-хи!

— Ха-ха-ха-ха!

— Кхо!

— Чеавек! Бегогоговеньких! — вскричал генерал Чижиков с певицей на коленях.

— Ну, и где же он, генерал?

— Спийся — сгагел от пьянства; сам видей у него во гту синенький огонек!

— Ну?

— Пгопитайся спигтом, как фитий: спичка его зажгья бы.

— Хи-хи!..

— Ха-ха-ха!..

— Кхо!..

— Чаевек! Бегогоговеньких! — вскричал генерал Чижиков с певицей на коленях.

— Откуда у вас, генерал, завелись денежки?

— А?

— Ну-ка?…

— Служащий из ломбарда божился, что вы изволили заложить чудеснейший бриллиантик-с — хи, хи!..

— Надеюсь, не краденый?

— Хи, хи!

— Надеюсь! — иронически похохатывал генерал…

— Нет, господа: дело не в том — что там: подите рассказывайте… Как бы ни так! А вот я вам расскажу: мой приятель — так у него названия наливок, настоек и вин — в алфавитном порядке, от «а» до ижицы включительно… А то, что там — «сгорел»: как бы ни так! Вот приятель мой: бывало, к нему приедешь, сейчас это он тебе смесь на слово «абракадабра» предложит, либо на слово «Левиафан [75]»; «абракадабра»: «а» — анисовки подольет; «б» — барбарисовки; «р» — рислинга; и так далее; выпьешь — готов!

Так рассказывал осоловевший земский начальник из Чмари, махая рукой.

Затканный розовым шелком, огнями сиял кабинет: то и дело в двери врывался лакей; влетали и вылетали певички; губернские богатеи и дворяне в непринужденных позах разваливались кто на софе, кто на диване, кто на столе, а седеющий без сюртука красавец, так тот, стоя спиной к пьянино, шлепнулся вдруг на клавиши и вздыхал:

— Лучшие годы, лучшие годы! Москва — Благородное Собранье: а? Где это?

— А? Где это? — раздалось из угла.

— Мазурка: тра-рара-та-трарара! В первой паре — граф Берси-де-Вгреврен с Зашелковской, во второй паре…

— Во второй паре — полковник Сесли с Лили, — перебил голос из угла.

— Да: во второй паре полковник Сесли с Лили. Лучшие годы! А теперь: полчетверти в день!

— Какой там: я так давно переехал на четверть! — раздалось из угла…

— Может, у вас еще есть какой бриллиантик? — наклоняется к генералу толстяк, случайно попавший в дворянскую эту компанию. — Я бы ему уж нашел сбыт…

— Душка, подари его мне! — приникает к Чижикову певица…

— Что вы — никогда! Искьючитейный сьючай, когда пгиходится гасставаться с фамийными дгагоценностями: что пгикажете деять — вгеменная нужда! — конфузится генерал.

А сбоку раздается:

— Театр! Оперетка… Помнишь «Maskottе»… Чернов, Зорина [76]и незабвенное: «Каа-к я люю-блюю-уу-уу гуу-сят».

— «Аа яя люю-блюю-уу-уу яя-гнят», — подтянул голос из угла.

— «Как аании кричат: гау-гау-гау»…

— «Как заголосят: бээ!» — раздалось из угла.

— «Гау-гау-гау — бээ!»

— «Бээ!!»

— «Бээ!!» — подхватили хором седеющие дворяне, вспоминая молодость, незабвенную Москву, незабываемую «Maskotte»…

Обливался вовсе испариной сидевший в углу Лука Силыч; не поблескивали его сегодня глаза; намалеванная певичка не посиживала у него на коленях сегодня; явственней над шампанским согнулась спина; явственней под глазами повисли мешки; седая бородка дрожала явственно под губой, и серая явственно дрожала клетчатая коленка: его била дрожь — вот уж который, который раз; сладкая слабость и головокруженье уносили его домой, к Аннушке к Голубятне; что певички! Вот Аннушка — так уж Аннушка! Около месяца, как, тайно от самой, по его, Луки Силыча, настоянью она приходит к нему по ночам — спать вместе; пьют по ночам они сладкие вина — и, ну, всяким, забавляются меж собой; после же тех ночей — пуще прежнего слабость одолевает; вовсе на старости лет как последний мальчишка, или того хуже: как последний скот втюрился он в босоногую женину ключницу… Что певички! Аннушка — так уж Аннушка! Трясется коленка, бородка, паучьи пальцы, бокал; золотые капли, холодные капли шампанского расплескались на стол. Думает он: к Аннушке бы! От всего теперь здесь Луку Силыча мутит: от дворянчиков — мутит; ишь — пьяные рожи; собрались в губернское земское собранье — спасать Россию от революции; как же! От торгового люда Луку Силыча мутит; от шампанского — мутит; а пуще всего замутило от генералишки, от Чижикова; гадость от генералишки; натаскал за известный процент ему векселей Граабеной баронессы; Граабена у него в руках, генералишка же теперь ему вовсе не нужен; опивало он, обжирало, да к тому еще — и вор, сыщик и скандалист.

А генералишка там перешептывается в углу:

— Ну, пожагуй, я вам покажу бгиллианты…

— Да, сновиденья все полны знааченья…

— Даа, -

— снаа-вии-денья все праароочества…

— Паа-лныы… — ревут пьяные баре, и глаза их хотят выскочить из орбит; один обращается в пение к другому; другой делает жест первому; иной, выпятив шею, клюет в потолок носом; иной с певичкой куда-то скрылся давно.

— Да, снаа-виденья все полны значенья…

— Да, -

— снавиденья все праарочества…

— Паа-лны, — ревут пьяные баре.

Лука Силыч незаметно взглядывает на часы: не опоздать бы на поезд, отходящий в Лихов во что ни на есть неурочное время — в четыре часа утра; он встает, расплачивается по счету, оглядывает дворян, вспоминает поджоги усадеб; и выходит.

«Дырдырды» — подпрыгивает с ним пролетка по овчинниковским камням; уже светает; Лука Силыч думает о том, что у Аннушки белые ножки и что после завтрашней ночи будет он больной: слабость да испарина, испарина да слабость — пора помирать!

«Больше году не выдержать мне едакой жизни, — капут», — думает он и жалобно шепчет: — Аннушка!..

«Дырдырды» — подпрыгивает пролетка по овчинниковским камням: Метелкинская железнодорожная ветвь уже там, вон, блистает стрелками.

На станции тягота, духота; хотя уже день, но мигают назойливо лампы; толстый офицер, чей смирительный отряд уже с месяц стоит на постое в подлиховских селах, аппетитно уписывает телячью котлетку и стреляет глазами в неизвестно для чего тут прогуливающуюся даму в ярко-зеленой шляпе и пунцовом пальто с лицом, на котором нельзя ничего разобрать, кроме белой мази, багрово вырисованных губ да красного на щеках