Андрей Белый - Том 1. Серебряный голубь

— Да я уж и так, да куды мне, да мы все — да ты бы сам…

— Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами, — подуськивает столяра четвертый и все вместе смеются, и даже Матрена вытягивается из двери посмотреть, каков из себя этот четвертый; тут Петр не выдержит: пилу отшвырнет да уставится на четвертого , а четвертого-то и нет: в пустой уставится угол и видит, бывало, что как было их в рабочей комнате трое, так трое и осталось. Вспоминая все это, как оскаливший зубы волк, загнанный псами, что готовится на бой, Петр вытягивается к меднику.

— Да ты думаешь, земля-то мяч, што ли, будет, на веревки подвешенный к небосводу?…

— А я тебе говорю, земля — шароподобна…

— Да я и так, да мне куды, да мы все — да ты сам, — шептал столяр, отстраняясь от медника.

— Нет, нет, нет: вы без меня, вы сами с усами…

— И мы, значит, в пространстве летаем…

— Как же!..

— Нет, уж, ежели земля — шар, наподобие, скажем, мяча, так мы в том мячике, скажем, сидим, а черти-то нас перекидывают друг другу; аттаво, как ты баешь, и кружение планид .

«Земля — чертов мяч», — подумал Дарьяльский и опять погрузился в думы…

Или еще вот, как начнут они выходить из избы: смотришь — в горнице трое; а вышли на улицу да пошли по деревне: ей, ей, не трое, а четверо; остановится Петр да станет считать: и опять-таки — всего трое: четвертого как и не бывало.

Так ему все эти дни казалось, а столяру он про свое душевное состоянье — ни гугу: говорил с Матреной…

— Матрена, люба моя, а сколько нас всех в избе?

— Как сколька: вот сколька — я, ты да Мироныч.

— А еще кто, четвертый ?

А глупая баба возьми, да скажи про то столяру, а столяр ничего на это не ответил: себе в ус усмехнулся.

Все то быстро теперь пронеслось пред Петром, когда он издали разглядывал медника; вон, значит, кого он все ждал: вот он кто, этот четвертый ; только какие же у него могли с этим медником произойти приключения? Да и к тому же вовсе он не похож на четвертого : весь-то он из себя никакой — нулевой .

С диким смехом Петр поднял чайник:

— Выпьем, Евсеич!

— За ваше здоровье!..

— Видит Бох, што ефтат твой с купцом пас-тупак церкве нашей дело угодное.

— А ты зубы-то не заговаривай: кака там цер-ква!..

Прилетела желтая муха и села на нос к столяру.

— Да ведь тах-та ано, без церквы, хрех…

— Коли так, без церквы, оно грех, то оно и по-всякому выходит, что грех…

Столяр согнал муху: она описала круг и мертвенно уселась на скатерть, обтирая ножками поганое, желтое брюшко.

— Ну, вот: нашел с чем равнять: са смерта-убивством.

— А то разве не убивство? Да ты не дыхай: греха-та ведь нет.

— Как нет?

— Да так: все ведь то адна бабья рассказня; а муху-то ты придави; ана — трупная…

— Да што же есть, кали и хреха нет? Трупная муха снялась и улетела.

— Да ничаво нет…

— А Он, праведно судящий на небесн?

— Чево-сь?

Муха села на палец Дарьяльскому.

— Ты уж миня не учи: я еще умней сибя не встречал; уж ты мне паверь: ежели грех есть, то касательно Луки Силыча травления ты, почитай, супостат явный; уж я это тебе аткрываю по дружбе: и церквой ты не пакрывайся; только — греха нет: ничаво нет — ни церквы, ни судящего на небесн.

— Да пастой!..

— А чаво мне стаять: как я ему всыпал, так вот и понял, што и нет ничаво; хошь шаром покати; адна пустота; што курятина, што человеческое естество — плоть единая, непрекословная…

— И стала быть, — ходим мы галавами вниз?

— Етта не мы, а американцы.

— Ни за што в етту Америку бы я ни поехал!

Копоть, дым, чад, гвалт, мужики; с другого конца лавки зашумели:

— А я, гврю, табе, гврю, Митюха, гврю — да: кол, гврю, асинавай — гврю: всадить… за тваю, гврю, паскудную, гврю, писулю…

— Так, так…

— Мутьянят народ!

— Стервецы!..

— Скубенты!

— Ну и что же он? — допытывался урядник.

— Он — гврит: стаим, гврит, за правое дела… А я, гврю: дела, гврю, жидовские, гврю; народ, гврю, портите, окаянные, гврю.

Так наперерыв плевались мужичонки, лезли из кожи вон, чтобы угодить уряднику; пьяный урядник в компании курносых парней бражничал в этот день по случаю праздничного кануна; и с ним дебелая пила потаскуха-бабёха.

Копоть, дым, чад, гвалт, мужики: Петр открыл окно — из окна тянула прохлада; Евсеич, уже совершенно пьяный, спотыкался за соседним столиком:

— Пра приллианты ты, старина, зубы не заговаривай; пра приллианты ты етта аставь; прапали у вас приллианты…

— Вот те хрест, — приллианты нашлись!

— Ври больше!..

— А хочешь к уряднику?

Петр ничего не слышал, погруженный в думы; он лишь думал о том, что с некоторой поры тот на себе хмурый взор столяра испытывал, — тот самый взор, от которого, как говорили в народе, падают куры; пуще хмурился на Петра столяр, дозирая за ним неустанно; дозирал и Петр за столяром, подмечая все новые его для себя ухватки; так и следили они друг за другом.

Столяр же Петра невзлюбил и за то, что тот волю его на Матрене не так выполнял, и за то, что не было у Петра той силы, на какую столяр рассчитывал; а под ту столяр силу, как под процент с верного капитала, положенного в банку , речи свои о дити усугублял; выходило же, речи-то он усугублял зря; а коли Петр Матрену не до дна души возлюбил, выходил — фахт неважный : обыденная житейская срамота; оттого-то скверные бывали случаи с призрачной дитей, возникающей от испарений четырех человечьих дыханий.

Пуще же всего столяр Петра невзлюбил за то, что к Петру крепко-накрепко привязалась Матрена: глупую бабу от него теперь вовсе не оторвешь, а отрывать приходилось, да еще как!

И пока ходили они друг за другом, высовываясь из углов, из кустов, свешиваясь с полатей, Петр догадывался, что ходит меж них и четвертый , страшные свои он нашептывает речи, подсматривает, подуськивает, грозится, но все же крепко-накрепко связывает всех одной роковой, позорной и страшной тайной.

Помнит Петр, как недавно, когда он вовсе засыпал, растянувшись на лавке (уже от него вернулась Матрена и полезла к себе на постель), — помнит Петр, как ему показалось, будто накрепко у него на шее стянули веревку, да, упершись ему ногой в грудь, как рванули, сапогом раздавливая грудь и затягивая шею; охнул Петр и открыл глаза; смотрит — столяр над ним в задумчивости стоит и теребит бороду, рассматривает так внимательно его раскрытую грудь; Петр с лавки как вскочит. Мироныч же, тот его видя испуг, от него повернулся, руку за ковшом протянул, будто бы испивая водицы: испил, жалобно так раскашлялся и пошел себе спать, не сказавши ни худого, ни доброго слова. Петр же долго не мог успокоиться; все на лавке сидел да давил тараканов, пока желтое око рассвета не глянуло в избу из окна, выслеживая на полу соринки да крошки; с той с самой поры на ночь Петр спать уходил к сеновалу: душно было ему в избе от дыханий четырех человечьих, жаром пышущих тел; и биения сердца делались.