Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Дом тот сгорел.

Задопятов смотрел сквозь бульвар, над которым в немом межесвете мельчили охлопочки серые; мальчик кидался там снежными ляпками; ветер поднялся; и шла — рвака листьев; едва прояснились дома Поляковых и дом Голохвастова; Герцен в нем жил; вероятно, гулял на бульваре; гулял — Чаадаев, наверное; может быть, — с Пушкиным; в пушкиноведеньи был Задопятов нетверд: он оставил открытым вопрос, бросив взгляды на дом, где когда-то квартиру держит бонапартовский маршал, — за домом, известным и вам, полицмейстерским, выстроенным Кологривовым после пожара московского бывший Курчагина дом: здесь когда-то тянулись владенья — дома и сады — Солового.

Сгорели!

Страстной монастырь!

Приближаяся к месту свидания, так сказать, — он запыхтел; несмотря на преклонные годы, он чувствовал так же себя: четверть века испытывал то же волнение — именно с этого места; прилив беспокойства давал себя знать — совершенно естественный, если принять во внимание: его ожидавшая дама — сердечная, честная личность; и — прочее, прочее…

Гм!..

Неприличная сцена — налево; и — нос завернул он направо; и здесь — неприличие: «улица», — то есть все то, что стоит «улица». Где ж «отличное»?

Там, где нас нет!

А из саночек, быстро летевших за ним, будто падало в спину ему чье-то толстое тело; а город, лиловый, черно-вый, стал смяткою: черней и светов.

Хозяйка сдаваемой комнаты ухо свое приложила к дверям и — услышала: — Да…

— У Кареева сказано ведь — уф-уф-уф, — и диван затрещал, — что идеи прогресса сияют звездой путеводной, как я выражаюсь, векам и народам…

— Вы это же выразили в «Идеалах гуманности», — вяло сказал женский голос.

— Но я утверждаю…

— Скажу а про по, — перебил женский голос, — когда Милюков [65] Милюков Павел Николаевич (1859–1943) — историк, глава буржуазной партии кадетов. вам писал из Болгарии…

— То я ответил, как Павел Владимирович, указав на заметку Чупрова [66] Чупров Александр Иванович (1842–1908) — русский буржуазный экономист, статистик и публицист. …

— Которую Гольцев завез…

— К Стороженкам…

— И я говорю то же самое, — что; когда вам написал Мил юков…

Тут закракал корсет.

Тут хозяйка сдаваемой комнаты глаз приложила к прощелку замочному и — увидела: ай-ай-ай-ай!

Ай!

Дама лет сорока пяти, или пятидесяти, с заплеснелым лицом, но с подкрасом губы свою грудь заголила, сидела с невкусицей этой перед зеркалом; вовсе без платья, в корсетике с серо-голубенькою оторочкой, в юбчонке короткой и шелковой, цвета «фейль-морт»; платье цвета тайфуна с волной было сброшено на канапе серо-красное, с прожелтью; на канапе же Никита Васильевич — только представьте!

Никита Васильевич сел, раскорячившись, — без сюртука, верхних брюк, без ботинок; и стаскивал с кряхтом кальсонину белую с очень невкусного цвета ноги перед дамой, деляся с ней фразой, написанной только что дома:

— Приходится — уф — chère amie, претерпеть все тяготы обставшей нас прозы…

Стащил — и стал перед ней: голоногий.

Почтенная дама, сконфузившись, пересекала рыжеющий коврик, спеша за постельную ширмочку, — в юбочке, из-под которой торчали две палочки (ножки без ляжек) в сквозных темно-синих чулках; из-за ширмочки встал драматический голос ее, перебивши некстати весьма излиянья прискорбного старца:

— Здесь запах…

— Какой?

— Не скажу, чтобы благоуханный.

Пошлепав губами, отрезал: броском:

— Пахнет штями.

— Весьма…

И действительно: промозглой капустой несло. Шлепал пятками к ширмочке; вздохи теперь раздавались оттуда и — брыки:

— Миляшенька…

— Сильфочка…

— Ах, да ах, — нет…

Наступило молчание: скрипнула громко пружина.

В проходе двора на бульвар прижималась к воротам дородная дама в пушащейся шапке, подвязанной черным платком, опираясь рукою о трость; и глядели на лепень сне-жиночек два черно-синих очка безо всякого смысла.

Что было под ними?

Никита Васильевич был рыцарь чести; и тайны своей он не выдал: молчал четверть века; и мы соблюдем ее: имя и отчество дамы — секрет; а тем паче фамилия; словом — прекрасная, честная, светлая личность!

Она появилась опять, расправляя морщулю лица:

— Скажу я, — надоело мне…

Вышел, пропузясь, почтеннейший старчище:

— В автократическом — уф — государстве жить трудно…

— Да — нет: я о муже…

— Среда вас заела…

— Отсутствие ярких, общественных импульсов… И приласкалась, схватясь за мизинец:

— Уедемте…

И — помочилась: глазами.

Он — руку отдернул с испугом, подумав, что палец ему лобызнет: помычал, побурчал животом; и покрыл этот урч завиваемой фразой:

— Увы, — как сказал я сегодня, — поднимем же головы выше и с гордо воздетым челом понесем…

Перебила:

— Подайте бандо.

— Понесем, говорю…

— Пудры…

— Скорбь…

Перебила:

— Бежимте!..

Но — вылупил око:

— Жена — не башмак ведь: наденешь — не скинешь… Вскочил.

И кальсоны свои натянуть торопился, как будто его не видала она без кальсон; с кряхтом ногу просунул в сюртучную брюку; она ж, достав зеркальце из полосатого сака, припудрилась; слышалось снова:

— Кареев!..

— Чупров!..

— Милюков…

Гарцевали парадом своих убеждений; вставали свалянные годы, — почти что годов размазня; размазней его мысли питалась она, лишь читая труды Задопятова; третий, второй и четвертый.

Том первый пропал.

— Ну — пора…

— Вы куда же?

— На вечер «Свободной Эстетики».

Толстая дама взлив крови к виску ощутила, когда со двора, чуть ее не задев, Задопятов прошел; и за ним сорокапятилетняя дама.

Ах, вот она, — «Сильфочка»!

Юбка отцвечивала желто-рыжим тайфуном с волной; под густою вуалью, усеянной смурыми мушками, виделись все же: черничного цвета глаза и подкрашенный ротик брусничного цвета; ей в спину — ведь ужас — глядели: очки, — не глаза.

Два громадных, почти черно-синих очка стеклянело без всякого там выражения.

Вечер «Свободной Эстетики»! Кто-то заметил:

— Пришел Задопятов.

— Где, где?

Задопятов, исполненный взорами, так белоглаво рыхлея и морща свой лобик, прекнижисто выглядел: видность показывая еле заметным взмаханьем пенсне; на усах оставалася взмока от сырости; перетянувшись и выдавившись толстением зада, тащился, ведомый Рачинским, к огромному креслу почетному, чтоб протянуть свою руку Гедвиге Сергевне Зеланкиной, корреспондентке «Журналь Паризьен».

— Укушу вас за локоть, — призвизгнула громко девица-кривляка поэту-кривляке, прибавив, что ищет она великана, которого нет, но который блуждает меж облак в «Симфонии» Белого.

И Задопятов подумал: