Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Этот солнечный шар называла она своей родиной. Да, вот!

— Лизаша, — вы здесь? — выходила из двери мадам Вулеву.

И огромная сфера сжималась до точки:

— Ну, ну — полно томничать. И — снова пряталась.

Снова Лизаша — бежала, бежала, бежала, бежала; за нею ж — бежала, бежала, бежала, бежала: мадам Вулеву. Так сознанием вывернуться из мандровской квартиры умела, которая — только аквариум с рыбками или с русалками вроде Лизаши: «Лизаши» — нет вовсе; но стоило сделать движение — сфера сжималась до точки: до нового выпрыга; твердо стояли предметы; предметились люди и жизни: был складень тюков, свалень грузов.

Очнулась от мысли, а Мити все не было: твердо стояли дома; в каждом, — сколькие люди себя запечатали насмерть; Москва — склад тюков, свалень грузов; и — кто их протащит? Да время. Не вытащит ли оно всех их — в «туда»; и не бегает ли она в мыслях в далекое время, когда разорвется и «м», чтобы сплачиваться в «Мы»?

Вот об этом и силилась Мите она рассказать, укопав миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, вздернувши умницы бровки; ждала, что он скажет; ведь он только слушал ее без протеста; и силился высказать то, что не выскажешь:

— Нет, не умею.

— Попробуйте, Митенька, сделать, как я: посидимте, закроем глаза; и — «туда».

И — сидели: ковер кайруанский сплетал изузоры свои; попугайчик метался:

— Безбожники! И появлялась мадам Вулеву:

— Экскюзэ: я не знала; вы здесь — не одна… И Лизаша сверкала от гнева глазенками.

Люди делилися ею; одни не бывали «там», как Вулеву; а другие, как Митя, бывали: во сне; сон тот силилась выявить Мите, его сделать опытами молчаливых каких-то радений (игра в посиделки), а Митя, своим подсознаньем тянувшийся к ней; преломленный «русалкой больною», в ней жившей, тогда становился уродцем: не мог ухватиться за то, чему не было форм; думал — хочет схватиться за ножку.

Лизаша же — щелк его:

— Митька, отстаньте!

И после — трепля по головке:

— Уродец!

Да, странно сложились ее отношения к Мите.

В Ликуй-Табачихе бил колокол — густо, с завоями; туча разинулась красным ядром; искроигрием ледени бросилась улица; и позабыв, что дала уже, нищему — в руку монеткой она:

— Да воздаст тебе сторицей бог! Тут и Митю увидела.

Он крепышем, в карачае, в тулупчике черной овчины, надвинув на лоб малахай, разушастую шапку, спешил к себе:

— Митенька!

— Здравствуйте.

И показалось, что встреча ему неприятна. Она объяснила по-своему это и стала просить к ним вернуться:

— Вы «богушку» вовсе не знаете, Митенька: вспыльчивый он… Ну, ему показалось тогда, что вы… вы… — покраснела, — меня обижаете… Я уж ему объяснила все это.

Но Митя — заумничал: нет, нет, нет, нет!

— Понимаете сами… Бить…

— Митенька…

— Чорт, — я не кто-нибудь!.. Я и отцу, — он схвастнул, — не позволю… Я… мы веденяпинцы…

Крепко обиделся.

И — обнаружилось, что он имеет какое-то что-то: «свое»; о Мандро ему некогда думать; теперь он уж — сам; Веденяпина слушает он…

Перебила Лизаша его; стала спрашивать:

— Ну, а как с «этим»?

— О чем вы?

Она разумела — подлог.

Митя ей — с напускным равнодушием:

— Вздор: пустяки. И опять принялся:

— Веденяпинцы… Нас Веденяпин… У нас Веденяпин…

Обсамкался видно: такой — самохвал, самоус, с «фу ты», с «ну ты», еще удивило, что Митя попутно ей бросил: с нарочным небреженьем:

— Отец-то ваш: был у нас.

Будто хотел показать ей: у нас такой дом, что не «эдакие» еще будут в нем.

— Был?

— У отца.

И опять за свое:

— Веденяпинцы мы… Веденяпин у нас…

В разговоре он взлизывал воздух.

Опять непонятности: был у Коробкиных? Как непонятно, и то, что вчера «он» кричал в телефонную трубку: «Коробкин, Коробкин, Коробкин, Коробкин!» Да, мысли у «богушки» точно в коробке, — в коробкинском доме: что это?

Она посмотрела на Митю: он стал крепышом; он очистился даже лицом: прыщ сходил; да и взор в нем сыскался; — спешил:

— Вы побудьте со мною немного, Митюша.

— Нет, нет: мне — пора… Я ведь лынды оставил.

И вдруг с неожиданным пылом, которого не было в нем, он пальнул:

— Я хочу отличиться каким-нибудь доблестным подвигом.

Юрк — под воротами!..

Грустно стояла Лизаша: и — думала: Мити лишилась она; все ж, — они понимали друг друга: а вот с Переперзенко не представлялось возможности ей говорить: утверждал:

— Вы больны…

Ведь Лизаша жевала очищенный мел.

Только водопроводчик (полопались трубы в квартире) — сказал:

— Сицилисточка, милая барышня, вы.

И ей сунул брошюрку, в которой прочла она: жизнь ее

«здесь» — буржуазная; в «там» — жизнь грядущего строя; то — «царство свободы»; Лизашин прыжок из «отсюда в туда» был рассказан: прыжок — революция; странно: революционеркой себя ощутила в тот миг, как сейчас вот, когда показалось, что время, верблюд, став конем, будет рушить домовые комья: Москва — будет стаей развалин; когда это будет, когда?

Поскорей бы!

Перекривился в сознаньи ее социальный вопрос; все ж — он жил: очень остро; взволновывали отношенья с людьми; и особенно — с «богушкой», с ним говорила лишь раз о своем царстве в « там », куда время — бежало, куда убегала она, выбегая из времени; богушка — морщился; и в результате пришел доктор Дасс:

— Вы страдаете, барышня, — нервным расстройством.

Лизаша боялася улицы; ей — представлялось: она — из стекла; вот — прохожий толкнет; и она — разобьется. Склонение дня исцветилось сиянством: отрадным, цветным сверкунцом веселилася улица; у приворотни стояла какая-то сбродня; понюхавши воздух, заметил какой-то:

— А завтреча — подтепель.

— Вы завсигда это: сбреху.

— А энти вон воздухи…

— То — быть кровям!

Уж сверкухой прошелся по окнам закат; и окарил все лица; уже многоперое облако вспыхнуло там многорозовым отблеском; город стал с искрой: лиловый; потом стал — черновый.

И Грибиков вышел: и — гадил глазами.

Лизаша с недавнего времени «богушку» мыслью своей за собой тащила «туда»; упирался; и делался образ его в ней какой-то — не тот: дикозверский, осклабленный, странно пленительный; демоном в мире ее он внимал ее «песне»; и пелося ей все:

Так усилия мысли ее перешли в экзальтацию: солнечным шаром рвалось ее сердце; с тех пор началось — это все.

Эдуард Эдуардович раз ей сказал:

— Ты, русалочка, хочешь, — китайской тафтой обобье твою комнату?

Липкой губою полез на нее.

Но себя оборвал, отошел, потому что мадам Вулеву томашилась по комнатам только для виду; ее толчеи начинались всегда где-то рядом, когда Эдуард Эдуардович жутил с Лизашей один на один; меж гостиной и залом стремительно перевернулся; засклабился ртом; и прогиб бакенбарды, обтянутый торс, перегиб белой кисти руки, — все являло желание: поинтересничать.