Андрей Белый - Том 4. Маски

Из вечера мглового месяц — перловый; белясы метлясые травы; а лист — шелестит; окно — настежь; из кресла — Иван, брат, — осетрий свой нос растаращит на месяц ноздрями, пещерами; усом, как граблею, в окна кусается: с лаями; трясоголовый, растрепанный; глаз, как огонь.

Кто-то станет и скажет в окно:

— Дуролопа!

— А вы бы потише.

И — штору опустит; и — слушает бред: —

Раз он, халат расплеснув, лоб утесом поставив, забил разрезалкой по воздуху, громко вылавливая — стишок, собственный:

Серафима Сергевна — рукой за флакон: чувства — дыбом в нем; волосы — дыбом; трет голову; свои седины, протертые одеколоном, в простертые дымы годин, точно в сон, — клонит он.

Появилась с котом:

— Кот, котище!

В колени. Котище — рурычит; катают кота; кот — в ца-рап; а «Иван» — в уверенье, что он кота на голову надевал: вместо шапки; и коту — принялись приучать, чтобы, вытравив старую ассоциацию, новую в память, поставить.

— Вот, — Васенька!

— Очень забавная штука!

И сел, губой шлепнул, — с котом.

Но лукавую шутку подметивши в бреде; она эту шутку выращивала, чтоб отвлечь от страданья; лукавец за шуткою, как из норы, вылезал; и с посапом смотрел, как она представляла — оленя, слона.

Где страданье, как громами, охало, на состраданье переводила страдание.

Повесть страдания — совесть сознания.

Солнцем над тьмою страдания — самосознание: вспыхнуло!

Вспыхнуло из-за спины; круто перевернулся; и — видел: блеск белый живой, электрической лампочки: комната; в ней у окна он стоит, прислонясь, вырезаясь на небе, усеянном звездами; то — отраженье от зеркала.

Вот же он!

Серый халат с отворотами — стертыми, желтыми? Как? Не на нем? На нем — пестрый, — халат был подарен Нахрай-Харкалевым, профессором и знаменитым ученым, объездившим свет; он приехал из Индии, с белоголовых высот гималайских с мурмолкой малайской; года, нафталином засыпанный, прятался; вынут, надет; а мурмолка — на столике: вместе с футляром очков, с разрезалкою, — вот!

И прошлепал он к зеркалу — глазом вцепиться в квадратец повязки.

— Сто сорок сорок! Почему-с? И — откуда?

Глазную повязку поправил.

Коричневый клок волос — где? Обвисает, как снегом, нестриженым войлоком: видно, не красился.

Как вырос нос? Щека, правая, — всосана ямою, шрам, процарапанный ярко, — вишневого цвета: стекает в усищи, которые выбросились над губами, как грабли над сеном: седины свои ворошить.

— Дело ясное!

Взаверть, — свою завернувши ноздрю, закосив на себя самого через плечо; на плече он серебряный волос увидел; серебряный волос с халата он снял.

Тут малютка какая-то, — барышня очень приятная, за руку взявши, от зеркала прочь повела:

— Не полезно, профессор, разглядываться!

Кабинетик был маленький; в темно-зеленых обоях себя повторяла фигурочка: желтая, с черным подкрасом.

Где туго набитые книгой шкафы?

Вот — кровать; стены белые, гладкие, с голубоватой холодной каемкою; коврик.

— Скажите пожалуйста!

Жмурился, точно от солнца, внимая себе:

— Ничего-с… Образуется…

Образовалась же комната — все-таки: было то — чорт знает что!

— Извините, я — кто, с позволенья заметить?

— Профессор Коробкин.

— Как так? Быть не может!

И руки потер: формуляр его ввел в овладение именем, отчеством, званием, рядом заслуг пред наукой; и — «Каппой» — звездою.

Припомнилось, —

— как Млодзиевский его волочил, точно козлище, в аудиторию — кланяться в щелки ладошей и в гавк голосов сквозь гвоздику кровавую; этот венок перед ним два студента держали, а Штернберг, астроном, огромную, «Каппу», — звезду, в отстоянии тысячи солнечных лет, — подносил!

Десять чортов, — или тысяч пустых биллиоников, лучше сказать, километров, его отделили с тех пор от… «Коробкина»?

— Каппа-Коробкин!

Тут он, положивши на сердце футляр от очков, как державу, другою рукой разрезалкой взмахнувши, как скипетром, над своим царством, над «Каппой», звездой, — депутацию встретил, иль…: личико высунулось, на одно став колено под ним; эта белая тень на халате, малютка, ему оправляла… — как-с, как-с, нет позвольте-с, — …штаны?

— Я и сам-с!

И к окну отошел: подтянуться.

Серебряно-синий издрог бриллианта, звезды, встал в окне; в размышленье ударился он, оправляя штаны: небо — дно, у которого сорвано всякое дно, потому что оно — глазолет: сквозь просторы атомных пустот; где протоны — сияют, как солнца; созвездья — молекулы; звездное небо, — вселенная, клеточка: звездного или небесного тела, в которое он, как в халат, облечен.

И он выкинул, рявкнув, в окно разрезалку свою.

— Макромир, — как сказал Фурнье д'Альб.

И увидел: с ним вместе в окошко знакомое, будто Надюшино, дочкино, личико, — высунулось; и ему из окна объяснил: небо — дно, у которого сорвано дно; и оконный квадрат, ими вместе распахнутый в небо, — распахнут из неба же.

— Небо, — наш синий родитель: протон; так сказать, электронное солнце!

Тут поняв, что — сад пред ним: зазаборный домок на припеке желтел в мухачах — в этом месте; и Грибиков шел проветряться; а тут — что такое теперь? — Неизвестный подъезд? — Над подъездом какая-то твердая морда из камня морочила.

— Где ж переулок?

— Какой?

— Табачихинский?

— Девкин!

— Взять в толк!

И — умолк.

Не сказал, что тревожится: память отшибло; вчера же он ехал к Матвею Матвеевичу Кезельману, к кассиру Недешеву, с дачи, в Москву, получать свое жалованье и с Матвеем Матвеевичем о делах перекинуться; пер он полями на станцию: и собиралась гроза; встала желтая тучища; после ж, — ударила молния.

Деньги-то, жалованье: получил и — куда-то засунул! «Фу, — чорт!» и похлопал себя по штанам: они пусты.

Актер входит в роль, ее даже не зная; и — он: он трудился над ролью «Коробкин».

Его навещали: пришел Задопятов:

— Уф, — сам я стал одр: умерла Анна Павловна.

Он — не расслышал: зажмурился, пальцами отбарабанив, внимая себе, как другому.

— Будь бодр: чего доброго, — встанет твоя Анна Павловна.

— Да умерла, — говорю.

— А… Взяв в толк…

И — умолк.

Приходила сюда Василиса Сергевна:

— Мы — что; мы — живем: а вот Надя твоя долго жить приказала…

— Что ж: я поживу еще…

Видно, — не понял; вдруг — понял он:

— Наденька?… Как?

И из глаза, единственного, — в три ручья!