Андрей Белый - Том 4. Маски

Как легкий тушканчик, отдернулся он; но сейчас же — наскоками, боком:

— Я должен заметить, что Элеонору Леоновну видеть нельзя-с, — стал очень громко, в сердцах.

Став малюткой, пищала она:

— Домна Львовна… меня…

Вдруг доверчиво он улыбнулся:

— Я сам в затруднении: Элеонора — так, эдак, — Леоновна, что ли?

— Больна?

— Того хуже!

— Быть может, могу я помочь?

Он пустился ее выпроваживать рядом услуг с подскаканьем, с подшарками, с перетиранием рук, с подношеньем калош, о которые руки он вымазал — без объяснения.

— Не оступитесь: ступеньки…

Зачем-то бежал перед ней по дождю, до ворот; весь подол ей обрызгал, танцуя на лужах; возился с засовом, пыхтел:

— Неприятная штука-с… Она — затворилась; и — не принимает…Терентия Титыча — нет: в Петрограде; так что: баба-Агния — в кухне, на рынке; приходится, — он покраснел, — Владиславика, — шаркал над лужею, — пестать.

И шаркая, — в спину: засовом; едва не зашиб.

Получилась одна чепуха; ничего не добилась; и — думала: от Домны Львовны влетит; шла с наморщенным лобиком.

Вдруг, — в спину:

Вздрогнула: за руку, дернув, — схватил Никанор: без пальто и без шапки.

— Вас Элеонора Леоновна… — путался, просит про тенья: не может принять.

— Ну, — да знаю…

Я вам покажу помещение — брату, Ивану, — тащил ее: все — деревянное, дрянное, пересерелое, перегорелое: флигель.

Вот комната:

— Элеонора Леоновна, — собственноручно: все выбрала,

повеселее… Для брата…

Диванчик, два креслица — в аленьких лапочках, в желто-лимонных квадратиках, в белых ромашках: узорик на кубово-черном на ситчике; стеганое одеяло, закрытое пологом пестроковровым, — постель; занавесочки — переплетение синих спиралек с разводом оранжевым; цвет же обой — черно-кубовый; точно на ночь фонарики; полочки, письменный столик.

— Вот — вам, коли будете жить: теснота — не обида. Какое слиянье цветов —

— бирюзоватая празелень фона диванчика креслец, — в крапинах розово-серых и кремо-желтых, в горошинах, бледно-жемчужных; и — серо-кисельная скатерть на столике; цвета такого же коврик; обои — сиреневые.

— Прелесть что!

— Все — сама…

Коридорчик и кухонька.

— Можно готовить… Тут — я, — показал он на дверь, — ну, тут нечего видеть пока.

Что-то сделалось с нею: волнение, радость, щемящая грусть. И — пошла под фронтоном оранжевым; кремово-бледный веночек — над нею. В глазах закатившихся — только белки: от разгляда себя же — в себя.

А очнулась за городом. Почва зубринами; копань; песох пролысая; и — густой лес; это — выгон овечий; здесь — прогарь костра; и — разлогая яма; и мальчик на розовой лошади скачет в лиловую лужу: под скос; и — раскроенный камень; и — красная глина.

И — домики: первые.

Как Тителев в Питер уехал, то штука — опять откололась; решил Никанор:

— Непокойный, — чорт, — дом!

Началось — вот с чего: раз он в спальню влетел:

— Вы — мешаете, — вскинулась ротиком Элеонора Леоновна.

Змейкою мимо него пролетела, раскинувшись в воздухе ручками; шляпа с пером из руки, описавши дугу, пролетела над носом его — на диванчик: пером — на ковер; Никанор, перед шляпой в позицию встав, заключил своевременно; значит, опять — офицер!

Так и вышло.

В тот вечер забзырили издали; знал, что — машина; подскакивая под заборами, дернулась, остановилась она; иностранная барышня, — та, у которой с плечей соболя и которую видел в окошке кофейни, влетела в ворота: звонила у двери; вломилась в гостиную, опопонаксом наполнивши воздух; и вздернутым носиком, — на Владиславика, пупса; и — пальцем по носику пупса.

— Пети монстр, те вуаля! [65] Пети монстр, те вуаля! (фр.) — А, вот и ты, маленький урод!

Он — затрясся; он — в плач; Никанор же Иванович, на руки взяв трясуна, ей подставил плечо и очки; но она на него — нуль внимания, зонтиком, стукнула в дверь:

— Ву з'эт прэт? Иль э тан! [66] By з'эт прэт? Иль э тан! (фр.) — Вы готовы? Время!

Тут же с перекосившимся ротиком Элеонора Леоновна, — к барышне выскочила:

— Же не пе па! [67] Же не ne па! (фр.) — Я не могу!

И ей барышня:

— Рьен, — мон анфан! Фэт вотр трист девуар! [68] Рьен, — мон анфан! Фэт вотр трист девуар! (фр.) — Ничего, дитя мое… Исполните вашу печальную обязанность!

Тут же, Элеонора Леоновна, ножкой подбросивши шлейфик под руку, его ухватила рукой.

— Вы присмотрите: за Владиславом!

И рывами с барышней: в дверь.

Там машина как тяпнет; бензинный дымок подлетел над забором: в окно Неперёпрева; затараракало рывами; за Гартагаловым умерло.

Мертвое время: семь, восемь, одиннадцать; в тени прихожей под зеркалом сел.

Только полночь вскричала звонками; в открытую дверь ворвался: замкнуться на ключ — у себя ли?

Не знали, кого пропускали они с бабой-Агнией: Элеонору Леоновну или — еще кого?

И Никанор колотился:

— Так — чч-то: это — я, Никанор…

— Между прочим… Иванович… может быть…

— Так, эдак…

— Доктора?

Не отвечали.

Тут он в толстолобые стены раскашлялся: взвизгом.

Решил: дела партии; ну там, — карают за что-то, кого-то; ей — жаль: эдак-так; и пошел на чердак — до рассвета сигать, наблюдая крупу световую за окнами: —

— под полом —

урчи: так зверь из норы животом, а не глоткою весть подает о своей дикой жизни.

А утром сошел с бормотаньем, что лучше стоять в стороне с Владиславиком; —

он —

— ненавидимый, брошенный шиш, без вины виноватый: не смей и родиться!

И вот, посадив на колено шиша, он колено подкидывал; штуки забавные пальцем под носиком строил; повел коридором: шишонок, свой носик задрал, кулачоночком трясся доверчиво под животом Никанора: —

— и зверь любит ласку!

Но голосом, явно пропавшим, позвали из двери:

— Войдите!

С опаской вошел; и наткнулся на сутолочи из гребеночек, щеточек; зеркальце в сереньком кружевце, мелкой снежинкой осыпанном, — наискось: складками морщился стол; дымы синие, как над пожарищем, над диким креслом, в котором разбросанное руками и шлейфом, змеясь, издыхало ужасное платье; — а женщина, в нем шелестившая, — где?

Стал искать.

И — нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, — в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, — глазницы.

Едва дорасслушал из дыма:

— Коли человек самый близкий, — подлец.

— Дела партии, — в нем перемельком…

— Убить?

Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:

— То, — да!

— А коли, — посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, — коли это только нарост?

Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она — в рубашоночке.