Андрей Белый - Том 4. Маски

— Добрит кашу масло!

Так думая, он засигал к флигелечку; и — в дверь; мимо пестреньких комнаток перемелькнула рябая фигурка седыми клоками по переплетению синих спиралек с разводом оранжевым; креслица, в аленьких лапочках, в белых ромашках, стояли, готовые брата, Ивана, принять; Никанор засигал мимо них в неказистый чуланчик; махнул рукавом: брякнул ножик, упав:

— Будет гость!

Он ходил, опаленный Терентием Титовичем, точно молньей, — с того разговора: субъект, обещающий в рог соснуть… мир!

Так фигура Терентия Титовича над Москвою, из Козьего Третьего, выбухнула дымовыми столбищами.

И Никанор раз пятнадцать на дню перерезывал двор, постоянно выскакивая (не полиция?) из уважения, смешанного с опасеньем за брата, Ивана, который ведь — будет себе выздоравливать здесь!

Он — дурак дураком: как оплеванный ходит: в Ташкенте мальчишки однажды приклеили… к креслу!

Схватил папиросу и в дыме исчез; снял очки; и, почувствовав веред (лопатою мышцу себе раструдил), повалился в кровать, подскочив на пружине на четверть аршина: кряхтунья кровать; да и — детская; сам себе выбрал в конюшне из старбени: не оказалось нормальной; ему ж предлагали… двуспальную!

Скрипнул; и — набок; таким завалюгой лежал; подушонку скомчив, подложив себе руку под щеку; и функции мозга справлял в подзасып; разговор Гнидоедова с Психопержицкой поддел:

— Передать, и — скорее: Терентию Титычу!

Ликвидировали типографию — правда: машины-то — где? Если переносили, он видел бы; нет — ни тюков, ни шрифтов.

— Она — в воздухе!

— Посередине гостиной?

— Так-эдак!

— На пересечении диагоналей, которое — воздух?

Мардарий Муфлончик, Трекашкина-Щевлих и доктор Цецос проходили в гостиную; в ней — …исчезали! Дверей, кроме той, коридорной, в ней нет; и замазаны окна.

Она, типография —

— в воздухе?!? —

— Терентий Титыч жегромыхает свинцовыми валиками прямо в хор… голосов… бестелесных — из воздуха!?!

— Надо бы брата, Ивана, серьезнейше предупредить!

Он себе самому пересказывал это, и прыгал кадык; и из этих Себе самому пересказов —

— опять —

возникала —

— Леоночка!

Это ж — разрыв окончательный!

И Никанор прядал задом, и ржавой пружиной визжал, и подметкой глядел на растреск потолочный, откуда опять перед ним возникал «этот случай».

— Чудовищно-с!

Третьего дня, проходя черным ходом из дома, увидел он: двери наружу — открыты; Леоночка в них подставляет метелице грудь; ветер снегом охлестывает и рвет юбку; глаза сумасшедшие выскочили в рыв забориков.

И пережив это все еще раз, Никанор развизжался пружиною.

Как гренадерик в штанах, а не барынька, в снег по колено, она, вздернув юбку — на хворост, через веретенник, бормочущий пусто, царапаясь за сучья, — так чч-то: опустил он глаза; все же цапаясь, фыркая и вереща, —

— Леонора Леоновна! —

— в хворост — и он; но — скатился!

Она же, одною рукою схватившись за зубья забора, — в метелицу: шейкой и ручкой с платочком.

Он, выкинув руку, подпрыгнул: за юбку стащить.

На него как зафыркает:

— Бросьте вы, — брысь!

Рысь, — не дамочка!

Ну — махать: в ветер!

Тогда он — к калитке; да — в Козиев, голову вставив.

И —

— с изголовья тормашками — вверх; из постели — на угол; сигнул меж углами; и — рухнул опять, чтобы —

— пересказать!

Снявши черные стекла очков, иностранец, брюнет синеватый глазами ужасно живыми, — ужасно живыми, — Леоночке передавал без единого слова из бури об… ужасах, стрясшихся, видно, над ним; разлетаясь мехами с плечей упадающей шубы, подставив крахмалы и бронзовый просверк своей бороды, ударяющей буре, — рукою, затянутой черной перчаткой, он снял свой цилиндр под фонарик, затрезвонивший с ветром.

И ветер цилиндр, — вырывая, — так странно ужасно качал.

Точно гипсовый труп, белизною лица, темно-бронзовым сверком пробора вырезывался на заборе; и только живели его неживые глаза, точно ввинченные бриллианты — в такие же ввинченные бриллианты, которые из-за забора стреляли в него.

Над забором, как кошка горбатая, в режущем скрежете жолоба, скалясь, готовилась прыгнуть за гвозди забора — Леоночка!

Миг, и Леоночки — нет, иностранец же, взмахом цилиндра черпнув бурю, уже тащился сутуло, оскалясь в снега.

И тащились по снегу меха.

Фрр —

— и все перестроилось, —

— только морковный, кисельный и синий процвет, как неясные пятна в потопе, обрушенном на Никанора; стоял: отдышаться не мог, трепачка наддавая зубами; и — перкал, и — перкал, и — перкал.

Из гребней какой-то под ухо:

— Пардон! — Я — Мердон: господина в цилиндре, Мандр…

«Ррр!» — буря.

Он — не расслышал.

Расслышал:

— Разыскиваю.

И какой-то прохожий:

— В цилиндре?

И — выбросил руки в метель:

— Вон — идет…

И все странно, ужасно, разъялось в душе Никанора.

И вспыхнула цепь фонарей, а из морока снежного черный мотор с перекрестка проглазил, свернув в ор — и в деры пустых рукавов.

Все же к — «ней»: все же — впустила.

Ну — вид! Грудь — дощечка дрежжащая; точно раздавлена:

— Вы-то — при чем?

— Леонора Леоновна, — я… Вы напрасно меня понимаете…

Так трепанул он рукой, что манжетка бумажная, вылетев и описавши дугу, тараракнула в пол.

А она:

— Домардэн: публицист из Парижа…

— И все!

— И — не думайте…

— Думайте все, что хотите…

— Все — вздор.

Узкогрудой дурнушкой захныкала:

— Жалко его!

Да и он, Никанор, прослезился:

— Вы — что?

Он — шарк, бац — вверх тормашками: в дверь; и — ходил с той поры без манжетки.

С тех пор у нее разгулялась метелица злая в душе; на кого опрокидывала раздраженье, того как кусали мурашки.

С этого ж дня горячил ее вид Никанора; бедняга присутствием в доме гневил; своим носиком пренебреженье оказывала; и перчатку натягивала, убегая из дому, — с насмешкой; а то начинала шарахаться, будто за ней, прищемивши кольцом своим нос, негритосом гоняется он.

Раз, напав из теней, защемила: на коже ее коготочки остались:

— Язык за зубами держите!

— Эк як, —

— затрещала кровать, —

— потому что он видел, — с какой осторожностью взвешивала свое слово пред мужем и как, подойдя к кабинету с опаской, глядела на дверь кабинета; и — мимо на цыпочках шла…

На прерыв отношений ответил удвоенной предупредительностью.

Тут живи, — когда —

— брат, —

— брат, Иван,

— Леонора Леоновна,

— Тителев, —

— каждый врезался; и каждого врез — перерезывал: каждого; так что душа — перерезалась; странно, дрежжали разъятые части: в метель из метели…

Да, да, — угоняется смысл, угоняется смысл отношений; и смыслы истории — рушатся.