Андрей Белый - Том 4. Маски

— Очень жалею я вас, потому что меня, — и тут руку с гнилою картошкой, которую грыз, с костыля в потолок, — вы лишаетесь!

Желтую спину подставил; вскомчил седину, костыли гулко тукали за поворотом.

Профессор же носом, которым кончалось лицо, показал с сожаленьем, добрело лицо, утопающее в бороде, успокоен-но доброй, серебряной, мягко спадающей в кубовые, в желто-красные пятна; казался седой саламандрою; крупный, стенающий воздухом, нос защищался усами.

И вдруг, точно барсы, усы полетели прыжками, почуя добычу.

«Открытие», — вспыхнули щеки огнем, отчего борода побледневшая бросилась в бледную зелень.

«Открытие — сделано», — барсы-усы залетали.

Открытие —

— «сделано» —

— «мной!»

«Не одно-с, — убеждал он себя же скачками своей бороды, — два открытия сделаны мной: Серафима открылась! И — „Каппа“, звезда!»

И пошел, торопясь коридором, искать Серафиму — в отбытую дверь своей комнаты; из глубины коридора затыкались в пеструю спину — два пальца; слова раздавались о том, что губою губернии пишет и что — стоголовой башкою мозгует.

Мелькнули халаты пяти ассистентов: за пузом Пэпэша.

Вошел.

И увидел — предметы стояли сплошной перебранкою: стол проливался потоками слез, а не скатертью; кресло закормило рожу; мурмолка сидела под столиком красною жабой. Профессор боялся восстанья предметов и стен, из которых застенныи сумбур нападал; Серафима ему укрощала предметы; казалось, вокруг нее воздух зыбеет улыбками; а без нее стол слезился; и кресло гримасничало.

Серафима — открытие, вышедшее из удара оглоблей, над ним разразившегося, потому что события жизни, которые бьют, как оглоблею, — благодения.

И — залетал разрезалкою: жало вонзил в свое прошлое, — в то, от которого он выздоравливает.

Залетал его нос за концом разрезалки:

— Да-с, жало вонзил!

Руку он уронил, распрямился; и — замер:

Припомнить, — опомниться, вырваться: с корнем исторгнуть!

И — руку вознес: как бы с пальмовой ветвью торжественный ход вытопатывал:

— Память — восторги живого ума.

Его лоб нарастал, точно снежная шапка; в сплошных мускулистых морщинах ходили огромные, лобные кости, волнуя седины свои; имел вид, как в венке из ковыли.

Тут — свечку увидел; и — вспыхом жегнуло; морщины, скрестясь, как мечи, поднялись; и повисли — угрозою; он пепелил свое прошлое, точно зажженной свечою, бумагу; наткнулся на свечку; поправил заплату квадратную.

Сел, положив на груди свои руки; покрыл бородою; и — замер; как умер, — от дум: —

— если только —

— не ткнули зажженной свечою его во сне им увиденном?

Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы.

Видел во сне: —

— из дыр вылезал на него очень тощий, кровавый, седой мексиканец, весь в перьях, с козлиного, узко пропяченною бородой, над которой всосалися щеки; и пламенником, размахнувшись в жестокое время, — огонь всадил: в глаз!

И — взвизжал.

И — все сделалось красным затопом, расправившим землю.

— Слепцы — прозревают, а зрячие — слепнут, — взблеснулся он глазом.

Так «Каппа», — звезда, —

— опускалась кометой в глаза! Ослепительный глаз, ослепляющий глаз, но слепой, вобрав блески, ушел за пределы миров, как комета, взорвавшая орбиту солнца, свернувшая с оси систему вселенной И ставшая даже не точкой, а — местом ее в черной бездне. Чернела заплата, как глаз, ставший углем, который, в алмаз переплавленный —

— чиркнул: —

— по жизни!

И жизнь, как стекло, перерезалась: надвое!

Да, эфиопское что-то в лице; голова, точно морда разбитого сфинкса; щека — расколупина, нос — глядит дырами.

Встал, — заходил: в повороте выбрасывал руку — направо и вверх, как весло; и потом опускал, как весло, глубоко, как веслом, ей загребывая свое прошлое; и на Загребе, с подскоком, повертывался — на прошлое.

Жил прозябанием — в мороке серо-зеленых обой; вырывался в поля; старый, серо-зеленый туман, — как обои, — в полях настигал.

Не улыбка, а отсвет улыбки явился в лице, потому что припомнилось, как —

— в котелке, в черноватой крылатке, под желтою тучей бежит он из серо-зеленого поля; а кто-то, седой, догоняет: в зеленом, прокрапленном желчью, — его —

— как себя!

Страшным отсверком выблеснули сквозь усы его зубы; и — выблеснуло стародавнее, — то, чего не было в жизни!

Открытие — дома, в — бумагах, рассунутых в томики! Надо спешить в Табачихинский! Надо — скорей, поскорей, — в них изрыться!

И — к двери: в дверях —

— Серафиму!

Они как бы замерли, не замечая друг друга; и вдруг — бородою, как облаком, он к ней навстречу вскочил за рукою летевшей, расширяясь полою, как пестрым павлиньим хвостом.

И — ударил серебряным громом ей в уши:

— Я — сделал открытие!

— Вы?

— И — забыл!

Бородою — вразлет; тормошами — враздрай.

— Скажите мне, — где оно?

Ноги и руки разъехались; стал буквой «ха»; глаз — с лицо; а лицо расширялось в исполненную выражения, просиявшую плоть:

— У кого?

В двери пузом вдавился Пэпэш, передрагивая, точно лошадь, сгоняющая оводов, красной кожею:

— Тише, пожалуйста: здесь — не кофейня-с!

Тогда, отступая, две руки на груди в кулаки зажимая и выбросив голову, мрачной Эриннией, точно щипцами, затиснула вдруг Серафима в морщинах тяжелого лобика взгляды Пэпэша.

И — лобиком в бод!

Два шажочка, с притопом, как в танце, — на согнутых

твердо коленях; в позицию — встав, помотала головкою: —

— и —

— Николай Николаевич прочь ушлепал.

— Па-па, — Никанора за руку схватил, изловчившися, Тителев.

— Стой-ка — попались: идемте-ка!

И — в кабинетик: «топ-топ»!

Никанор же, на пуговицы застегнув пиджачок, переюркивал.

Тителев стал над столом; руки — фертиком: вметился в мысли какие-то; бросавши их, стал хвататься за дикие пятна папки; одну он рванул; шлепнул в сизое поле стола, развернул: и — посыпались вырезки.

Все это — хватом.

— Вырезки из иностранных газет; — он показывал, — о вашем брате; открытие: видно, унюхали рыбу, — он зубы показывал.

— Это строчат: для французов; что же, — Яков кивает на Якова… Вот — «Тагеблатт» [97] «Тагеблатт» (нем.) — ежедневная газета. … На досуге, — потом: дело плевое.

— Вот «Фигаро», прочитайте, — ткнул пальцем… — Да что вы тут все топощите… Оставьте трепак!

И пошел синусоиды строить ногами, вышлепывая в темно-синие кайма, — вперед головой.

Никанор же — прочтет, ужаснется; и — вскочит; и — сядет.

— Прочли? Ну, — Антанта старается дело поставить иначе; открытия — нет: почему?

Замигал Никанор.

— Трепетица не дошлая, — вникните! Да потому, что — расчет на открытие; значит, — прицелились: шуба была бы, — вши — будут!.. А прежде писали, что — есть.