Николай Некрасов - Том 8. Проза, незавершенное 1841-1856

— Воды! — повторил адъютант, обращаясь прямо к нему.

Клим посмотрел на него с изумлением.

— Что же ты стоишь, болван! — сердито закричал адъютант. — Что вытаращил бельмы!.. Слышишь ли, подай стакан воды!

Клим замахнулся; вдруг откуда пи взялся экзекутор; крепко схватил за руку нашего героя. Адъютант отскочил. Клим, уходя, шепнул ему что-то на ухо…

— Эх, что вы наделали! — говорил Климу экзекутор, догнавший его в коридоре. — Стоило затевать историю… Он просто принял вас за лакея: ошибка, больше ничего. И за что было сердиться… Посмотрите, как вы одеты! Последний официант его превосходительства наряднее вас… Фрак вытертый, на лацканах заштопан, рукава засалены…

— Замолчите, пожалуйста!

Но экзекутор не унимался и продолжал бежать за ним, крича громко:

— Жилет! Срам посмотреть — кашемировый! Хоть бы у меня давеча взяли плисовый… Может быть, обошлось бы без всякой истории… Нет ничего невозможного!

— Да ведь сами вы сказали — нужды нет!..

— Я думал, что вы будете сидеть смирно… А вы всё испортили… Что вам стоило сказать: «Я не лакей!» Ему можно бы и спустить, он свой в доме генерала, он погорячился, он ее любит…

— Что?

— Послушайте, не деритесь с ним.

— Невозможно!

— Ну, как хотите; генерал вас и на глаза не пустит к себе… Да и мне, право, охоты нет мешаться в такое дело… Кончите сами, как знаете… Прощайте… Надо бежать успокоить генерала, генеральшу, да и бедная Марья Сергеевна, я думаю, в страхе.

— Марья Ивановна! — поправил Клим, но экзекутора уже не было, он бежал в обратный путь и торговался с извозчиком.

Эту главу следовало бы начать так: «Часу в осьмом утра за *** заставой из мрака утренних туманов показалась карета; за нею ехала невдалеке другая. Наконец оба экипажа остановились; из первого ловко выскочил…» и пр. Еще приличнее было бы поговорить сначала о суете мира, о близком родстве жизни со смертью, где бы можно было разбросать множество глубоких истин. Хорошо бы задать читателю несколько психологических вопросов: что такое честь, что такое жизнь, что такое пощечина? Посудить бы, потолковать обо всем, а потом уже приступить к описанию дуэли… Нет, сперва бы рассказать еще, что делается в душе соперников пред роковым часом, как они встретились, как поклонились друг другу (соперники в романах всегда обходятся между собою очень почтительно), как шибко бились сердца их и отчего и для чего и почему. Тут по обыкновению очертить бы характеры секундантов, одного сделать воинственным и непреклонным, с геройством в душе, с солдатскими остротами двенадцатого года на языке; другого с миролюбивыми наклонностями и поговорками для контраста… Заставить бы, для усиления страха в читателях, первого острить, а второго трусить. Наконец уж поставить на барьер героев, подать бы им пистолеты, скомандовать — раз, два, три! «Раздались два выстрела. Клим упал, кровь хлынула из его плеча; адъютант с зверским восторгом смотрел на страдания соперника.

— Можете ли вы еще стреляться? — спросил он, улыбаясь, как крокодил над замученной жертвой.

— Вы живы, вы не ранены? — радостно спросил умирающий слабым голосом.

— Жив, не ранен! — отвечал торжествующий адъютант насмешливо.

— Слава богу! — простонал несчастный, вздохнул, поднял глаза к небу, трижды произнес: „Мария!“, протянул руку в ту сторону, где жила она, и испустил дух».

Постойте! Кто вам сказал! Ничего подобного не было… Клим точно ранен. Но он и не думал «испускать дух», даже не произнес ни одной пошлой фразы, какие говорят романические герои пред смертию… Мы скоро с ним увидимся…

В Петербурге есть особливый класс промышленников, который живет доходами от квартир, не имея своих домов. Какой-нибудь промотавшийся купец, чаще проторговавшийся мещанин снимает на год по контракту деревянный флигель, верхний этаж или подвал, разделяет его по отделениям и отдает их помесячно бедным чиновникам, старым вдовам, поэтам, кому попало… Лучшее отделение оставляет для своего семейства и квартирует себе даром на счет своих жильцов… Вот для образца дрянной флигель на дворе, одноэтажный. Окна кривые и маленькие, без ставен, вместо стекол наполовину заклеены бумагой; сени темные; в них чан воды, связка дров и кадка из-под капусты, от которой кругом разливается необыкновенное благовоние. Весь флигель состоит из двух комнат, перегороженных пополам; из первой составилась кухня и спальня — жилище хозяев; из второй, в которую ход через кухню, — две небольшие конурки — обитель постояльцев… Но остановимся покуда в первом отделении…

Около белого деревянного стола с работой в руках сидят три пожилые женщины: хозяйка и две ее компаньонки — постоялки. Одна из них — девица, другая — вдова. Как они попали сюда — объяснить нетрудно… У вдовы умер муж, бедный ремесленник; что было, она прожила и теперь кормится работой и живет за пустую плату у хозяйки деревянного флигеля. Судьба пожилой девы гораздо сложнее и запутаннее… Она любит рассказывать о каком-то старом «счастливом» времени, о каретах, богатстве, о «нем», который так любил ее, так лелеял… Но он уехал… Она ждала его, ждала — не дождалась и переехала к той же доброй хозяйке, которая берет так дешево и у которой всегда такая приличная компания… Все три — старые особы, суровые, безвыразительные физиономии, на которых господствовало постоянно выражение досады и злости… Вдова, впрочем, иногда улыбалась, девица вздыхала. Все они беспрестанно между собой разговаривали, перебивая одна другую… Поодаль у окошка сидела племянница хозяина, молодая девушка милой и скромной наружности, которая составляла совершенный контраст с сухими лицами старух. Она, прилежно занятая работой, вовсе не вмешивалась в разговор, даже не слушая его. Нужно еще упомянуть о пятом лице, которого присутствие доказывавалось храпением, по временам выходившим из-за перегородки…

Из первой комнаты второго отделения раздался болезненный стон…

— Опять застонал! — сказала с неудовольствием хозяйка.

— Я не могу слушать его воплей без содрогания, — жеманно произнесла дева, которая в счастливую эпоху своей жизни читывала Поль де Кока…

— И я! — прибавила вдова. — Как заслышу, так покойничек мой сейчас передо мной и стоит, и стоит, как живой… Свет ты мой, Лукьян Силуяныч, на кого ты покинул меня, вдову горемычную!

И она готова была залиться слезами.

— Ох! мне всех тошней! — сказала хозяйка. — Вам что, вам он чужой…

— А вам-то!.. Что вы, матушка Аксинья Федоровна! Какой же он вам родной, голь забубённая, онуча истрепанная, прости господи!

— Тем-то и хуже, — отвечала хозяйка. — Уж пусть бы родной, пропадай добро, да хоть бы совесть не мучила! Всё бы спокойнее: совесть не ела бы… А то подумаю: живет у нас человек, как в своем доме, за квартиру не платит, уход за ним… А что он нам? Добро-то в кого? А черт знает!.. На пришпехте нашли… с улицы подняли… ни брат ни сват; ни брат ни сват… кузнец двоюродный нашему слесарю! Ека их совесть, совесть замучила!