Лидия Чуковская - Процесс исключения (сборник)

У нас существуют законы, строго (хотя и тщетно) оберегающие государственную собственность. Каким законом защитить от уничтожения и разбазаривания нечто гораздо более ценное: духовные ресурсы России?

9 января 1974 года Секретариат постановил исключить меня из Союза писателей «с широким освещением в печати».

Но «широкое освещение» нынче не в моде. Предпочтительнее расправляться втихую. Громкая расправа – как с Сахаровым, с Солженицыным – редкость. Она невыгодна: она пробуждает в людях не только организованный свыше «гнев», но и невидимое – неорганизованное – братство.

Какое последовало «освещение»? А никакого.

18 января 1974 года «Литературная Россия» поместила заметку под заглавием: «В Секретариате Правления Московской писательской организации». Перечислены оказались все вопросы, какие стояли на повестке 9 января, когда меня исключили. Один только вопрос в отчете пропущен: мое исключение.

Если бы я сама, собственной своею персоной, не присутствовала 9 января 1974 года при своем исключении, я узнала бы об этом январском происшествии только в марте – через три месяца.

Читатель же не знает и по сию пору.

В марте 1974 года я получила по почте «Информационный бюллетень» Союза писателей, ныне редактируемый т. Верченко. Присылкой этого бюллетеня, рассылаемого по особому списку, т. Верченко известил меня, что я исключена. На странице 24 сообщается, будто «в ходе обсуждения было установлено, что Л. К. Чуковская на протяжении ряда лет… занималась фабрикацией и пересылкой за рубеж клеветнических статей и других материалов…»

Вранье. Хорошо, что «Бюллетень» распространяется по списку, а читатель в списках не значится. А вдруг поверил бы кто-нибудь. Ни «на протяжении ряда лет», ни «в ходе обсуждения» никто и нигде не установил – да и не пытался устанавливать, – содержится ли в моих статьях и открытых письмах клевета, то есть заведомая ложь. Никто не установил – да и не пытался установить – ложности хотя бы единого из приводимых мною фактов. Верченко пишет, будто в ходе обсуждения (то есть 9 января 1974 года) выяснилось, что я переправляла свои «материалы» за границу. Опять вранье. Как уже видел читатель, о том, что прежние мои открытые письма переходили рубежи самостийно, через Самиздат, а в отличие от них статью «Гнев народа» я передала американскому корреспонденту сама – я и заявила сама, и не в ходе заседания 9 января, а еще на предварительном допросе у Стрехнина и Медникова 28 декабря 1973 года. Таким образом, 9 января 1974 года ровно ничего нового о передаче этой статьи за границу не выяснили, а о других не выясняли. Новинка на заседании Секретариата блеснула одна: оглашением моего частного письма к Жоресу Медведеву выяснилось, что руководители Союза писателей работают плечом к плечу с таможней и другими соприкосновенными литературе организациями. Но ведь и это не ново. Я лично не сомневалась в тесном сотрудничестве дружественных организаций и до 9 января 1974 года.

Однако «широкое освещение в печати» действительно последовало. И очень быстро: 12 января, в газете с многомиллионным тиражом «Советская Россия».

«Осветили» – но что?

Секретариат при мне постановил широко осветить мое исключение, а тов. И. Юрченко, автор статьи в «Советской России», широко осветил некоторые ценные бытовые подробности из жизни моей и моих друзей: кому сколько лет, у кого квартира в центре, кто в каком магазине покупает колбасу, но именно о моем исключении из Союза не обмолвился ни единым словом.

Верченко об исключении сообщил, но не в печати. Юрченко сообщил в печати, но не об исключении.

Мою статью «Гнев народа» Секретариат МО СП по существу обсуждать не пожелал. Статейку Юрченко, в которой он обливает грязью одного иностранного туриста, общавшегося в Москве не с теми гражданами, которых ему порекомендовал бы Юрченко, я тоже по существу обсуждать не желаю. Причины нежелания у нас разные: Секретариату ответить мне нечего, он не отвечает, он исключает. Мне – есть что ответить, но я вовремя вспомнила одно признание Герцена по поводу подобной статейки: «я не могу нагнуться до ответа». В самом деле, ведь я, как-никак, литератор, и до колбасной перебранки унижать литературу не подобает. Меня Юрченко преподносит читателю как некую даму, имеющую квартиру в центре Москвы (преступление) и дачу под Москвой (преступление), но в литературе малоизвестную. Что ж, это почти правда. Квартира – действительно в центре; сознаюсь. Дача у меня не собственная – арендованная; занимаю я в ней одну комнату – остальные обратила в музей своего отца, – но, сознаюсь, одну комнату на даче действительно иногда занимаю. В литературе, по утверждению Юрченко, я малоизвестна? Быть может, и так. Но не для известности живет литератор – на даче ли, в центре ли, на окраине ли, – если он литератор в самом деле. И не ради дачи и не ради квартиры он трудится. Применяя к литератору подобные мерки и с недоумением вопрошая: «Что еще этой даме надо?» (вообразите себе, Юрченко, кроме квартиры и дачи, мне надо, чтобы книги мои доходили до читателя!), этим недоуменным вопросом фельетонист выдает себя с головой.

Где бы ни была расположена квартира Юрченко, в центре ли или на окраине, – в дальней дали живет он от искусства. Таможенники, обыскивающие интуристов и читающие чужие частные письма, ближе ему, чем литераторы. И это естественно: Юрченко просто чиновник, которому другие чиновники предоставили газетную полосу, чтобы лишний раз напомнить читателям свежую мысль: если в стране нет колбасы – значит, ее поедают евреи, а если у интуриста отобрали частное письмо, значит, все иностранцы – шпионы. Полученное поручение Юрченко выполнил; я надеюсь, Верченко доволен.

По части же славы я могу утешить вас, Юрченко: щедро поделюсь с вами избытком своей малоизвестности. Желаю вам, чтобы ваша статейка обо мне вас прославила.

Каждый входит в литературу по-своему.

Процесс исключения продолжается – неслышно, незримо, неукоснительно. Скромные плоды моего труда подвергнуты уничтожению, где только возможно, – ради заталкивания меня в небытие.

А вместе с моим не щадится и труд соприкосновенный, дружественный.

В 1971 году скончался академик Виктор Максимович Жирмунский. Из подготовленного им к печати тома стихотворений Анны Ахматовой, из комментариев, на создание которых отдал он последние годы жизни, – вынимают – выстригают – вычеркивают весь некогда предоставленный ему мною материал. Как человек щепетильный, как ученый, для которого немыслимо привести любой самомалейший факт, вариант или дату без ссылки на источник, – академик Жирмунский в своих комментариях, разумеется, добросовестно ссылался на все использованные им работы, напечатанные и ненапечатанные, в том числе и на мои. Например, на мои «Записки об Анне Ахматовой», которые он изобильно цитировал.