Лидия Чуковская - Процесс исключения (сборник)

Но я приговорена к небытию, меня не было и меня нет.

И вот – вырезываются фестоны из комментариев к ни в чем не повинному тому, подготовленному В. М. Жирмунским. Мне повезло – арифметически-этический вопрос, что лучше: снять ли комментарии Жирмунского совсем (как сняли его предисловие) или оставить хотя бы малую часть их, – нынче приходится решать не мне. Я от решения подобных вопросов, к великому моему счастью, уже освобождена… Чиновники уж сами озаботятся устранением моего имени из комментариев Жирмунского, а что этим элементарным арифметическим действием искажается и обедняется ценная, выполненная с искусством и любовью работа, до этого им и дела нет. До дела им никогда дела нет [61].

…Гниет капуста на овощных базах – почему же не гнить под дырявой крышей потолкам на даче Пастернака? Правдивое и талантливое предисловие к тому стихотворений О. Мандельштама заменено лживым и невежественным предисловием Дымшица. Кто сейчас растит молодых лингвистов вместо уехавшего И. Мильчука, кто заменит в биологии арестованного Сергея Ковалева?

Посторонним это все равно, на то они и посторонние. Музыке, биологии, лингвистике, физике, литературе. Любви они лишены. Они не растили капусту, гниющую на овощебазах, и не берегли ни стихов, ни поэтов.

Мелочным злопамятством и мстительностью заменены в них основы культуры: любовная творческая память, питающая своими соками ростки будущего.

…Словник Краткой Литературной Энциклопедии еще недавно содержал мое имя. Статья обо мне была уже готова и принята к печати.

После исключения из Союза меня и из Энциклопедии исключили.

Меня нет и никогда не было.

Но – буду ли я?

Лидия Чуковская

Написано в ноябре 1974 г.

Исправлено и дополнено в декабре 1977 г.

Сейчас этот вопрос, вызванный бурным отпором души, когда ее, еще живую, заталкивают в гроб, – представляется мне мелким и праздным. Успеть бы положить свой камень в общую кладку, только бы успеть – остальное несущественно.

Пусть камень мой останется незамеченным, неупомненным, а хотя бы и безымянным.

«Буду ли я?» – вопрос праздный: история поставила сейчас другой и гораздо круче – уцелеет ли, выживет ли русская культура, сохранится ли она, создаваемая братством работников (явных и тайных) и уничтожаемая чиновниками, иногда нарочно, со злым умыслом, а чаще и безо всякого.

Культура принадлежит тем из нас и только в той степени, в какой мы сами принадлежим ей – безотказно, безраздельно, бескорыстно и всецело. Хозяев же наших в этой одержимости не обвинишь. Если они чем и одержимы, кроме бдительной охраны самовластья, то разве что равнодушием.

В 1921 году скончался Александр Блок. Нынче у нас 1978-й. С умыслом или по равнодушию в тех комнатах, где он так страшно жил и так страшно умирал и умер, устроена – допущена – коммуналка? Жизненный и литературный путь Блока искажается с умыслом, ну а комнаты? [62]С умыслом или без умысла ничьей охране не подлежит, никем не оберегается комната Анны Ахматовой в Фонтанном дворце, вся – цитата из «Поэмы без героя», вся – след ее судьбы и ее поэзии? Сейчас еще живы люди, которые помнят эту комнату во всех подробностях и в тридцать седьмом-тридцать восьмом, и во время блокады, и после войны. Сколько стихотворений помечено: «Фонтанный Дом». Быть может, и вещи еще целы, и тот же клен простирает к окну черные руки.

Летом 1977 года мне не разрешено было даже издали взглянуть на это старое дерево. Мне не разрешено было войти в этот двор, который в гораздо большей степени принадлежит мне и любому из читателей и почитателей Анны Ахматовой, чем той хамке, никогда и имени ее не слыхавшей, которая вообразила себя хозяйкой и распорядительницей Фонтанного Дома. Сколько людей готовы были бы прийти сюда – и приняться за почетную работу: восстановить, спасти, сберечь и комнату, и старое дерево. И жизнь свою положить на то, чтобы неустанно открывать для других дверь в поэзию Анны Ахматовой! [63]

Поражает это из года в год повторяющееся чудо: в каждом поколении являются новые люди, мечтающие добыть из-под земли заваленные мусором клады. Ахматова во второй половине пятидесятых годов со счастливым изумлением говорила: «Вот что значит великая страна. От них все упрятали, а они все отрыли».

Да, стихотворения Ахматовой знали наизусть в лагерях, и я сама видела книжку из коры, на чьих березовых страницах были выцарапаны ее стихи. В 1958 году, впервые после Постановления ЦК против Зощенко и Ахматовой, крошечным тиражом вышла книжка с немногими ее стихами. И сразу в ответ хлынул поток писем. От кого? От людей, которые в школах наизусть заучивали сквернословие Жданова. Но ахматовского слова они все равно не утратили и не из крошечной книжки 1958 года впервые узнали. В нашей стране противостоит лжи и фальсификации стойкая намять, неизвестно кем хранимая, неизвестно на чем держащаяся, но упорная в своей кротовой работе.

И вопрос поставлен перед нами сейчас такой: продолжим ли мы эту работу? Выстоим ли мы или позволим порученному нам кладу навсегда уйти под землю?

Если мы литераторы, напишет ли каждый из нас, вопреки всем препонам, те книги, писать которые нам не разрешают, но которые написать наша обязанность? Каждому его долг известен, а вот осилит ли выполнить?

Исполнит ли свою обязанность, не унижаясь до арифметических расчетов, обережет ли друга, спасет ли труд – свой и братский?

После линчевания в Союзе, уже нисколько не рассчитывая на возможность печататься дома, я снова взялась за прерванную работу. Ведь не с самозванцев же – не с Лесючевских, Грибачевых, Жуковых, Медниковых, не с какого-то Самсония спросится на Страшном Суде, а с меня. С нас.

Но как доставлять читателю, ради которого я пишу, как доставлять ему то, что мною написано?

Самиздат? Самиздат существует и свое дело делает, но за последние года четыре он начал спадать, убывать, как вода убывает в реке. Люди уже не сидят ночами за своими машинками, перестукивая свои или чужие открытые письма, не собирают уже в складчину деньги, чтобы дать рукопись надежной машинистке и получить в собственность экземпляр объемистого труда. Читатель переменился: люди жаждут теперь не Самиздата, а Тамиздата. Чем это вызвано? Одним ли только страхом? Не думаю. Тюремные сроки за хранение и распространение положены одинаковые: что за «Сам», то и за «Там». Не берусь определить, по какой причине, но к Там’у читатель нынче проявляет больший аппетит, чем к Сам’у. Хорошо ли это? Вряд ли. У Самиздата было читателей тысячи, и весьма самоотверженных, у Тамиздата – всего только сотни, и весьма осторожных. И еще одно важное между ними различие, не в пользу Там’а: Самиздатом никто не спекулировал, Тамиздат же – предмет торговли на черном рынке и еще гораздо постыднее: торговли между знакомыми.