Алексей Ремизов - Том 2. Докука и балагурье

— Твоя тушица, моя душица!

Хлопают, хохочут, — весело!

— Твоя тушица, моя душица!

Василий лежал, лежал, любопытство-то разбирает, что за тушица, и потянулся с печи — кирпич полетел, а он с печи да головой об пол.

Поднялся и не помнит, как из избы вылетел, только дома уж опомнился — вот она какая тушица!

Всех пригожей была девочка Машутка, двенадцать лет ей минуло.

Ходила Машутка на пруд купаться. Плескались и играли на воде подружки. Вот вышли, оделись, а Машутка последняя — и платья ее нету.

— Ну, идите домой, где-нибудь да розыщу.

Села Машутка на бережку, раздумывает: или куда в кусты занесло ее платье?

Выходит Змей из воды.

— Вот ваше платье, идите за меня замуж!

— Как я пойду? Нельзя.

— А ты только слово дай.

— Ну, пойду.

Машутка сказала «пойду», Змей ей платье и отдал.

Оделась она проворно и бегом, догнала подружек, но ничего о Змее, и дома никому ни слова.

Прошло четыре года, выросла Машутка невестой. Просватали ее за одного человека, и назначен был день играть свадьбу.

Слышит Змей — выдают Машутку, ночью вышел из пруда и украл ее.

Приезжает жених, а Машутки нет — пропала.

Потужили, погоревали, да никто пособить не может: судьба уж такая.

Живет Машутка в пруду у Змея, не Машутка, Марья Змеевна. Ладно живет со Змеем, за три года прижила себе сына и дочку. Хорошо ей в пруду, не на что жаловаться, всего вдоволь, всем довольна, только хочется, хоть разок, дома побывать.

И просится Марья у Змея в гости к отцу, к матери, посмотреть на них, старикам внучат показать.

Змей отпустил.

Забрала Марья ребятишек, да из пруда по дорожке и прямо к дому — так близко, рукой подать.

Увидала старуха, обрадовалась.

— Где, дочка, поживаешь?

Марья ей все и рассказала о пруде, о Змее и как живет она ладно, ни в чем горя не видит, и одно скучно — по родному дому.

Пришел с поля старик, занялся внучатами. Угостили дочку.

Стала мать пытать у ней о Змее.

— Когда приходишь, разговариваешь с ним?

— Как же! Вот вернусь и скажу: «Змей, Змей, отвори мне двери!» Вода раздвоится, окажется коридор, лестница крутая…

Полегли спать.

А старуха не спит, думает все, жалко ей дочери.

До свету взяла она саблю старикову — воевал когда-то старик — да с саблей на пруд, да голосом дочерьным, по-марьиному, и кличет над водой:

— Змей, Змей, отвори мне двери!

Услышал Змей — Марьин голос! — пошел, отворил двери.

А старуха саблей на него, — все головы и снесла прочь.

И замутился пруд кровью.

Бежит старуха с пруда — чуть заря играет — машет саблей.

Проснулась Марья: что такое?

— Ну, молись, — шепчет старуха: — освободила тебя от напасти! Никогда туда не вернешься.

Догадалась Марья — Змей не жив! — ничего не сказала, взяла детей и вышла из дому, а идти уж некуда — не вернуться в пруд.

Обняла она сына:

— Ой, сынок, навек я несчастна! Ты ударься о землю, сделайся раком, до века ползай.

И ударила мальчика о землю и пополз он к пруду.

Обняла она дочь:

— Ой, дочка, навек я несчастна! Ты ударься о землю, сделайся пташкой, летай до веку.

И ударила девочку о землю и полетела она синичкой к пруду.

— А я, ой, навек я несчастна, полечу я кукушкой, буду век куковать.

И ударилась Марья о землю — и слышно, там за прудом по заре закуковала.

Вот почему кукушка так горько кукует.

Положили уговор крот и птичка: крот обещался пустить зимою птичку в свою нору и поделиться от своих запасов, птичка обещалась, когда по весне вода зальет кротову нору, пустить к себе крота в гнездо на корм и отдых.

Пичужка сдержала слово. И крот из всей ее добычи выбирал только то, что по душе ему было. Так дружно провели они весну и лето.

Осенью, еще до снега, крот, по уговору, пустил птичку в свою нору, но кормил ее отбросом, больше корешками, и изголодавшейся птичке грозило помереть бедной смертью.

В отчаянии, не видя выхода, воскликнула несчастная птичка:

— Как это так! Я тебе отдавала одно только лакомое, а ты — что негоже. На будущий год — врозь!

— Тварь неблагодарная! Ты расточала всю зиму мои запасы и ты еще смеешь!

И крот когтями ударил по темени птичку.

С той поры и летает над землею птичка — кровавый королек, а крот каждую весну, как только вода зальет его нору, выходит на холмик и сидит под ивой, дрожа.

Говорит однажды богатый Кудунгса, по прозвищу Огненный рот, старому своему шаману Чакхчыгыстаасу , что значит Трескучий камень.

— Эй, ты, старый хрыч, откуда берется зимняя стужа?

— А! — отвечает шаман, — это дыхание той вон звезды, что огнем бороздит небеса.

— Эй, ты, ну, конечно, надо разрубить ее нить.

— А! — отвечает шаман, — конечно, я постараюсь, только надо мне два хороших топора.

И по слову Кудунгса дали шаману два крепких роговых топора.

Пятого дня новой половины месяца Сосны, по-нашему на Ивана Купалу, шаман камлает.

Он велел закрыть окна и двери, строго-настрого запретил, — даже носа не смей высовывать наружу! Двум крепким детинам приказал попеременно разжигать огонь. А сам надел волчью доху, шапку с рогом, туго завязал себе рот.

И семь дней и семь ночей без устали камлает шаман.

Нечем дышать от жары, а нет места на нем — весь покрыт инеем, и сосульки текут, леденея. На руках его рукавицы из передних лапок волка, а палец мерзнет, как сук. Топоры же его, роговые, от лезвия и до проуха, затупляясь, стираются.

И каждый раз, как ударит шаман топором, огонь звезды с шумом и брязгом рассыплется.

Семь дней и семь ночей рубил шаман и расколол большую звезду на семь звезд.

Стуча громко в бубен, шумно нисходит шаман на землю.

И ропщет, указывая на хлевное окно:

— Негодная баба высунула харю, и потому не осилил звезду. Однако ж месяца на два я убавил морозу.

С той поры студеные стожары из звезды, подобной луне полнолунной, на семь звезд раскололись, как огни из большого огнива.