Алексей Ремизов - Том 2. Докука и балагурье

На исповеди Вера во всем призналась. Выслушал ее о. Спиридон, хороший батюшка, правильный.

— Вот что, — говорит, — Вера Васильевна, лучше всякого поста и покаяния, откроися-ка ты мужу по всей по правде.

Хорошо сказать: «откройся» — только такое дело надо делать очень умеючи, а то не вышло бы такого и на свою да и на чужую голову.

Вера не такая, стой! — придумала.

Да надолго дела не откладывая, после обедни ж зашла в табачную лавку и сторговала себе страшенную маску с сивой бородой, длиннющей, — вот она какая!

Вернулся со службы Илья, поздравляет.

— Не знаю, — говорит Вера, — что с Колькой сделать: плачет и плачет. Надо б его попугать!

— А как же это сделать?

— А надень ты маску, Колька увидит тебя такого, забоится и перестанет плакать.

И подала мужу страшенную маску с бородою, сама в детскую. Раздразнила мальчонку, ну, тот и заревел.

Илья надел маску да тихонько к детской.

А Вера Кольку на руки да навстречу.

— Иди прочь, дед, не дам тебе, не дам! Не твое, дед, дите, другого отца!

Мальчонка с перепугу и утихнул.

И Вера повеселела: открылась!

А Илья на радостях забыл всякое сердце.

И пошла жизнь у них по-прежнему, как ничего и не бывало.

Помирая, наказывал Кузьма Орине:

— Попомни ж, Орина, как помру, продай ты быка, и сколько возьмешь, пожертвуй в церковь по душу.

— Что ты, Кузьма, быка! Я и еще чего из домашнего продам, будет по тебе помин.

Помер Кузьма, похоронили.

Поплакала Орина, потужила, да в первый же базарный день и повела быка на торг, да еще и Василия кота прихватила.

Ну, и идет Орина, а навстречу мясник.

— Что, бабка, за быка просишь?

— Да мне много не надо: две семитки.

Посмотрел мясник.

— Полно смеяться, говори толком.

— Истинная правда, две семитки. Только быка без кота не продаю.

— А много ль за кота? — усмехнулся мясник: бабка-то, видно, того.

— Сорок рублей.

Мясник прикинул: дорогонько за кота, да ради быка купить стоит.

— Ну, по рукам! — и отдал Орине сорок рублей, да еще и две семитки.

Идет Орина домой — довольна: кот Василий назад придет и деньги за кота при ней останутся — сорок рублей, а по душе дар — цена быка, хозяйству не велика убыль.

Зашла Орина в церковь, положила две семитки.

Благодарила Орина Бога:

— Душенька упокоится, волю исполнила.

У царя Кирбита построен был дворец дубовый, по всей земле чище его дворца не было. Со всех концов наезжали к Кирбиту гости, на дубовый его дворец любоваться.

А хозяйка его взята была дальняя, баба фуфырная.

— Ах, — говорит, — царь Кирбит, хорош твой дворец, а ведь изгниет же!

— Как так?

— А ты бы, Кирбит, такой дворец построил, чтобы не изгнил.

— А из чего ж его строить?

— Да у тебя лесов, полей, лугов не обозришь, сколько птиц живет там, разные жертвы едят: мясо обирают, а кости не трогают. Собери эти кости, построй ты себе костяной дворец.

Понравилось царю: костяной дворец!

— А как эти кости-то собрать?

— А которая птица какую жертву ела, она кости оставила знает где, она и принесет. А потом муравьев напусти, муравьи дочиста выглодут, и кость готова.

— А какую же птицу послать, чтобы птиц оповестила.

— Синицу! Лучше синички нет никого.

Царь Кирбит жену послушал. А и в самом деле, лесов, полей и лугов у него вдоволь, птицы живут, жертвы едят, костей сколько хочешь — сколько даром добра пропадает! — наберет он этих костей, дворец построит костяной.

И посылает царь синицу оповестить птиц.

Полетела синица, облетела всех птиц:

— Где какое мясо потребляете, кость не бросайте, а несите к царю Кирбиту: перед дворцом свалка.

Поднялись птицы лесные, полевые и луговые, несут кости к Кирбиту.

И нанесли птицы из лесов, из полей и лугов разные кости, косточки, костки, — целую гору костяную перед дворцом наклали.

Призывает Кирбит синицу:

— Все ли птицы за работой?

— Все, — говорит синица, — одного сыча нету.

— Почему сыча нету?

— А я и не знаю.

— Так ступай, повести сыча: если не желает на моей земле жить, пускай вон убирается.

Повестила сыча синица.

Сыч к Кирбиту.

— Почему, Сычев, костьё не носишь?

— Извини, царь Кирбит, я законы просматривал.

— Какие еще там законы?

— «А кто бабу слушает…»

— Стой! — перебил Кирбит, — я костяной дворец хочу строить.

— Есть такие, по дворам ходят, кости для сахару собирают, костянки.

Царю и неловко.

И приказал царь птицам разнести кости за дворец в ров, а ров велел засыпать, чтобы и следа не осталось, — неловко!

Печник Василий много на своем роду где бывал, по путям-путинам не мало хаживал, Бог хранил, на одной путине осекся, до сей поры память.

Зашел Василий в одну деревню в сумерки, о ночлеге подумывал, да куда ни попросится — нигде не пускают.

А скоро и ночь, и совсем отчаял духом.

«Дай, — думает, — хоть в баню заберусь, там до утра кое-как прокоротаю».

Стояла на краю деревни баня, Василий туда тихонько, дверь отворил, — баня топлена! — да на полочек и запрятался. Хорошо — полеживай!

Одна беда: есть больно хочется.

Лежит Василий, — сосёт: есть больно хочется! — и вдруг слышит, вошел кто-то.

— Семён! Семён!

— Чего? — откликнулся Василий.

— На тебе бутылку вина и пирог с рыбой. Я через час приду.

Поставила на лавку, а сама за дверь.

Слез Василий с полка, выпил, закусил. Бутылку под лавку, а сам вон из бани.

«Придет настоящий, даст взбучку!»

А куда скрыться? Неподалеку овин. Василий в овин. В овине ничего нет. На цепях сани подняты. Василий взобрался в сани и залег. И только что разместился поудобнее, идут.

— Что ты, — говорит, — Дуняшка, так долго?

— Как! Я вам бутылку водки подала и пирог с рыбой.

— Никакой бутылки не видал.

Ну, посердился, посердился, помирились. Разговор про другое, потом совсем замолчали.

А Василию любопытно, приподнялся и давай через головку саней тянуться. А оглобель-то нету, сани как пырнут, он головой на гумно.

Те, как зайцы, и! — разбежались. А у Василия искры из глаз.

Нечего делать, вставай и иди, — и здесь ему не место.

Побрел Василий на деревню. Что будет, что будет. В избенке огонек. Заглянул в окно: старуха собирается куда-то.

— Нельзя ли погреться?

— Ой, батюшка, я в бабки снаряжаюсь. Иди, иди. Сейчас дочка с беседы придет.

Старуха впустила Василия, а сама из избы.

Влез Василий на печку — тепло — разлегся. Скоро и дочка старухина пришла, а с ней ее две товарки.

Разгорелись девки на беседе.

— Ой, — говорят, — сестрица, давай в тушицы поиграем!

Согласились, хохочут: все им смех.

Вышла дочка старухина, подвесили ее девки за ноги к воронцу печи-то; закрутят, она завьется, а ее похлопывают.