Андрей Лебедев - Тетя Зося

Алексей Лебедев

Тетя Зося

Когда все мои знакомые, собрав чемоданы, утащили их вместе со своими телами туда, куда уносили их мечтания весь год, потраченный на накопление средств, позволяющих уехать в заветное место, забыться там, и тем самым подготовиться к будням нового рабочего года и новым мечтаниям, я трясся в раскаленном, душном автобусе, заваленном полуживыми людьми и прочим театральным скарбом. По своей неискоренимой глупости я сидел с солнечной стороны, пересесть было уже некуда, и я невыносимо страдал от издевательски южного солнца и испаряющегося из меня алкоголя. Физические страдания не отвлекали меня от душевных, а наоборот, усугубляли их, сплетаясь с ними в связь следствия и причины, и заставляли, боже, в который раз искать ответ на вопрос: кто должен измениться, мир или я? Я стал вяло вспоминать театр, который моя актерская карьера должна была вписать в историю искусств и потом, достигнув второй космической скорости, унестись в художественный космос; директора этого театра, объективно ограниченного человека, и режиссера, человека неглупого, но вздорного и зависимого. Театр был как театр, алтарь скуки, интриг и разврата, и директор был как директор, и режиссер был им подстать. То есть, все сводилось к тому, что измениться должен я. Что ж, если я решу, это будет сделать нетрудно: в любом театре с охотой дадут уроки, как жить в искусстве. Под солнцем я совсем раскис и незаметно для самого себя привалился к толстой Анжеле, сидевшей слева от меня. Но запах ее дезодоранта немедленно разбудил меня, и я перенес голову с ее пышного плеча на автобусное стекло, подложив под щеку скомканную занавеску, пахнущую пылью и машинным маслом. Анжела - старейшина нашего балагана, несущего на автобусе смех и радость людям. Я сказал "нашего"? О, ужас! Ужас! Когда меня ушли из театра, я не стал никуда пробоваться и обдумывал свое положение, как вдруг у меня кончились деньги. Событие для человеческого существа до того неприятное и коварное, что те естественные принципы, которыми человек публично руководствовался, в результате его становятся неестественными, пустыми и даже вредными. Мой сосед по коммуналке эту мысль выражает точнее: "на безрыбье сам раком встанешь". Я был вынужден согласиться на предложение приятеля заменить его в труппке, уже несколько лет катающей по провинции детский спектакль "Кот в сапогах". Замысел таких театров убог и гениален: актеры меняются каждый месяц, меняются города и села, но спектакль не меняется никогда. Это был один из тех неумирающих спектаклей, которые сколачиваются за неделю и передаются потом владельцами таких театров по наследству. Достаточно передать наследнику костюмы и пару фанерок декораций. Наследник, одев актеров в костюмы, и заставив их читать выученный текст в расставленных согласно завещанию декорациях, может кормить себя и семью, катая спектакль по тем же провинциям, где уже подрос новый зритель, жаждущий доброго, мудрого, вечного. Шла третья неделя нашего круиза. Голова моя билась о стекло, а я смотрел на появившийся справа реденький лес в надежде, что из него выскочат басмачи, остановят автобус, выведут нас всех и перестреляют к чертовой матери. В автобусе кроме меня было еще шесть человек: водитель-татарин, администратор Валентина, она же радист; Принцесса-Анжела, она же кассир; нервная травести Ирина, играющая Кота, и два характерных актера, Король и Людоед, стареющие педики и по совместительству любовники. Все они давно были знакомы и во время этих поездок, которые считали отдыхом, относились к друг другу на удивление терпимо. Я чувствовал себя среди них случайным гостем, хотя бы потому, что мне очень хотелось, чтоб так оно и оказалось. Татарин-водитель включил радио и стал подпевать. Это было так печально, что я наконец-то заснул. Мне приснился сон. Сон был страшный, про мертвецов. Проснувшись, я решил рассказать его своим впечатлительным попутчикам. "Мне приснился сон", - промолвил я, погруженный во что-то значительное и непонятное, и сразу стал его рассказывать, вроде бы и не им. Все охотно отдали мне свое внимание, которое я стал медленно погружать в кошмар, еще не остывший в моей памяти. Дефицит переживаний был общей проблемой. Хотелось чего-то волнующего, пусть даже неприятного, но обязательно значительного, разрушающего ненавистный монотон пустой, бессодержательной работы и утомительных переездов из одного городка в другой, как клон, похожий на предыдущий. Играя картонные персонажи, мы скоро стали мало чем отличаться от них, где-то в самом начале впав в анабиоз и усыпив до лучших времен мечтания, смущающие озабоченный настоящим рассудок. Но настоящее оставляло его голодным и равнодушным, заставляя прятаться от одиночества в абсурде пережеванных анекдотов и чувственном суррогате житейских историй. В отличии от давно происшедших историй, лишь щекотавших воображение, к снам, приходившим кому-нибудь накануне, все испытывали искренний интерес. От них веяло неслучившимся настоящим, которое пролетало мимо нас, как гагара над Стокгольмом. Сны человека, который живет вместе с тобой двадцать четыре часа в сутки, имеют к тебе непосредственное отношение. Все знали про это и пытались прочитать в них то, что ускользало от собственных ощущений. Но потом. А сначала сны присваивали и переживали, отдаваясь им так, как не отдавались ни книге, ни обездушенной действительности. Рассказывая сон, я наблюдал за своими слушателями, ибо разоблачался не только я, выставляя на всеобщее обозрение неотцензуренную душевную жизнь, но и они, пожирая из нее только то, что их волновало на самом деле. А волновало, в основном, опасное, жестокое, неотвратимое и непонятное одновременно, что пробуждало жизнь, в какой картон ее бы не засунули. Жара превратила нас в однородную массу, что облегчало коллективный переход из просто скотского состояния в состояние напуганной скотскости. Приятный испуг: голова и остальное тело опять чувствуют себя частями одного организма, сплотившегося под глухую дробь барабанщика-сердце, ты уже четко выделяешь себя из окружающего пространства, хотя совсем недавно не мог точно сказать, где заканчивается твоя задница и начинается дерматин сиденья. И самое приятное: тебе начинает казаться, что враги существуют только снаружи, по ту сторону кожи, а по эту сторону - зона свободная от конфликтов и борьбы. К тому же, страх, возникающий из сопереживания, всегда ленив и пассивен. Когда я находился в кошмаре, у меня не было возможности полностью отдаться ужасу, я был слишком озабочен выживанием. Теперь же ничто не заставляло меня бежать, нападать, защищаться. Я вместе со своими слушателями воспринимал потенцию истории, которая, случись она реально, вызвала бы менее комфортные переживания.