Павел Лемберский - Операция Бассейн с подогревом

Павел Лемберский

Операция

"Бассейн с подогревом"

Home is where I want to be

But I guess I'm already there.

Talking Heads

1. ДОБРОЕ УТРО

Сердце забилось у мамы где-то зимой. Мама была совсем молодой еще, папа был жгучий брюнет. Из роддома везли на такси в конце лета. Трясло и воняло бензином. Испытывал дискомфорт, это чувство осталось. Выбило рубль - мы приехали.

Раннее детство:

Лицо, руки, бабушка, мыло. "Еще раз, с чувством, труби, горнист!" зычно командует бабушка. На поверхности воды в голубом эмалированном тазике с темным пятном на боку извиваются сопли автора этих строк. "Смотри, не цепляй их. Они нехорошие". На это тратились силы, это тревожило.

Бабушка! Вот ты давно уже сгнила, и нет тебя больше, а я все не пойму, червивая: ну, почему мы продували нос в начале утреннего туалета, а не под занавес? Под занавес намного логичнее было бы. И тогда не понимал, и сейчас не понимаю.

Опять детство: папа с "Крокодилом", мама с Малларме. Мама хороша, папа - тот просто красавец.

Бабушка копается в земле - собирает клубнику в саду. Неожиданно разгибается и говорит, обращаясь к кустам крыжовника: "Вы хотите моей смерти, я это нутром чувствую. Вы и Гагарина, гады, в свое время укокошили", - и замахивается на них сапкой.

Дедушка даже летом ходит в кальсонах и демисезонном пальто. Не спрашивайте, в чем он ходит зимой. Вы все равно не поверите.

Папа бьет крупного петуха топором. Обезглавленная птица скачет в винограднике, поднимая крыльями тучи пыли. Оттирая рукавом струйку крови с небритой щеки, папа возвещает: "Мужчина в жизни многое должен уметь, Виктор". Чья б корова мычала, папа. Ты ж сам себе чуть полпальца не оттяпал. Виктор - это, кстати, я.

2. В САДУ У ФОНТАНА

Уже в детстве занимала идея самодостаточности, впервые проскользнувшая в песенке, которую ребята постарше распевали во дворе:

Жил под горою старый дед

Он сам себе давал минет.

И у каждого куста

Сам себе давал в уста.

Песенку эту, неизвестно по какой причине, я прочно привязал к фигуре Давида Абрамовича Кондуктора - старинного дедушкиного приятеля и бессменного партнера по шахматам и преферансу. Старинного в полном смысле слова - рядом с ним дедушка Эмма в свои шестьдесят казался безусым юнцом. Внешность же Давида Абрамовича была какой-то гофманианской, ей-богу: кустистейшие брови, похожие более на усы, чем на брови, пышные усы, смахивающие скорее на хвост щенка эрдельтерьера, а не на усы, лиловатый о двух горбинках нечеловеческих размеров нос, и, как рисовалось мне в моем детском воображении, таких же размеров половой орган. Догадки относительно последнего возникали отнюдь не на пустом месте, но в силу следующих физиологических особенностей Давида Абрамовича: когда старика одолевали приступы чиханья, - а чихать он мог по 12-15 раз кряду, - член Кондуктора не оставался безучастным к происходящему, но, напротив, - реагировал на респираторные проблемы пенсионера самым наиживейшим образом, чему мы с ребятами не раз становились насмешливыми свидетелями. Затруднением этим он бывал весьма смущен и всячески старался прикрыть срамное место шахматной доской, если таковая оказывалась поблизости. Ежели доски поблизости не было или доска была, но на ней уже успел разрастись какой-нибудь миттельшпиль позаковыристей, то пунцовому Давиду Абрамовичу ничего не оставалось, как стыдливо довольствоваться свежей "Правдой". Благо с газетой он не расставался ни при каких обстоятельствах. Глядя на его трудности, детвора постарше начинала перешептываться, хихикать, а самые храбрые (я к их числу не принадлежал), пытались вырвать у него газету из рук. Давид Абрамович газету из рук, естественно, не выпускал, но хмурил свои брови-усы, покусывал усы-хвост и изо всех сил делал вид, что очень на нас сердится; на самом же деле он вовсе на нас не сердился, поскольку прекрасно знал, что детвора его любит. И любили мы его не только за домашнее печенье и булочки с маком, которыми он неизменно потчевал нас по меньшей мере два раза в неделю, и не только за разнообразные истории из жизни художников и просто из жизни, которыми он развлекал нас в саду у фонтана, но главным образом снискал он наши симпатии тем, что прослужив от звонка до звонка без малого шестнадцать лет сторожем в музее Западного и Восточного искусства и выйдя недавно на пенсию, Давид Абрамович с готовностью мастерил для нас, пацанов, бумажные кораблики из глянцевых репродукций полотен классиков соцреализма, и не только из них, но также из начавших появляться в еженедельных журналах работ импрессионистов и даже постимпрессионистов. Спуск кораблей на воду происходил в саду у фонтана в самой торжественной обстановке. Ребята под управлением концертмейстера Эммануила Цейтлина выстраивались в линейку и старательно изображали военный оркестр, издавая приличествующие моменту духовые звуки. Корабликам же давались имена по названиям репродукций, из которых они были сделаны, точнее, не просто по картинам художников, но по имени художника и названию полотна.

- "Звездная ночь Ван Гога" дала течь, - шумели ребята.

- Что-то "Ленин Бродского" отстает, - сокрушался толстый мальчик Харитончик. Его отец служил в авиации и очень любил стихи поэта Багрицкого, особенно про ржавые листья на ржавых дубах. Мне же Давид Абрамович подарил, как сейчас помню, миноносца из "Фомы Неверного" кисти мрачного Караваджо. Миноносец мой, однако, долго не протянул - на второй день своего существования, в самый разгар морского боя у фонтана он пошел ко дну, сбитый Харитоновым каштаном.

Обычно после спуска очередного кораблика на воду, Давид Абрамович и дедушка Эмма воровато оглядывались и, удостоверившись, что кроме детей поблизости никого не было, опрокидывали по рюмашке вишневой настойки - рюмки они на всякий случай всегда держали среди шахматных фигур, а заветная бутылочка извлекалась предусмотрительным Давидом Абрамовичем из кармана его необъятного пиджака. Пропустив по рюмашке, друзья занюхивали Бог весть чем, - иногда просто королевской пешкой, крякали на два голоса, потирали в предвкушении острых баталий руки и разыгрывали нечто вполне сицилианское.

Слухи о Давиде Абрамовиче, по дедушкиному глубокому убеждению распространяемые самим Кондуктором, ходили самые невероятные: поговаривали, что одно время он жил в городе Лионе, где сколотил приличное состояние, торгуя бархатом и цитрусовыми, а еще раньше - в Освенциме, откуда чудом бежал, а еще раньше - надышался ипритом в окопе, а до этого царя видел во время загородной прогулки последнего, и даже запустил в него чем-то, но промахнулся и угодил в тюрьму, тоже мне, террорист называется. Но я, кажется, немного отвлекся.