Николай Лесков - Обойденные

- Что это за Ягу, княгиня?

- Ну, будто не помните, что Гулливер видел? На которых лошади-то ездили? Ну, люди такие, или нелюди такие лохматые, грязные?

- Ну, что это? - воскликнула Серафима Григорьевна. - Неужто, князь, они, в самом деле, в этом роде?

- Немножко,- отвечал, смеясь, Стугин.

- Полагаю, трудно довольно отличить коня от всадника,- поддержала сына княгиня.

- Ну, что это! Это уж даже неприятно! - опять восклицала Онучина, воображая, вероятно, как косматые петербургские Ягу лазят по деревьям в Летнем саду, или на елагинском пуанте и швыряют сверху всякими нечистотами.-И женщины такие же бывают? - спросила она через секунду.

- Два пола в каждом роде должны быть необходимо - иначе род погибнет.

- Это ужасно! А, впрочем, ведь я как-то читала, что гориллы в Африке, или шампаньэ, тоже будто уносят к себе женщин?

Серафима Григорьевна вся содрогнулась.

Князь Сергей очень распространился насчет отношений нигилисток к нигилистам и, владея хорошо языком, рассказал несколько очень забавных анекдотов.

- Дуры! - произнесла, по окончании рассказа, Серафима Григорьевна.

- И пожить-то как следует не умеют! - смотря через очки, добавила княгиня.

- Но это все презабавно,- заметила Вера Сергеевна и вышла с молодым князем на террасу.

- Довоспиталась сторонушка! Дозрела! Скотный двор настоящий делается! презрительно уронила Стугина.

Серафима Григорьевна понюхала с особенным удовольствием табачку и, улыбнувшись, спросила:

- Вы, Елена Степановна, помните Вастилу?

- Княжну Палагею Никитишну? - спросила, немножко надвинув брови, Стугина.

- Да.

- Ну, кто ж ее не помнит.

- Но, впрочем, та ведь... то все-таки совсем в другом роде?

- Ну, еще бы! Старушки обе задумались.

- Или княгиню Марфу Викторовну в ту пору, как она со своим мужем рассталась? - спросила Серафима Григорьевна опять через минуту.

- Уж именно! - отвечала, покачав головой, Стугина?

- Бес в нее вселился. Очень уж проказила!

- Проказила, княгиня; но как хороша-то была!

Серафима Григорьевна с умилением смотрела на стену, вообразив перед собою воспоминаемую княгиню Марфу Викторовну.

Теперь, в свою очередь, Стугина понюхала табачку и, как бы нехотя, спросила:

- Да, была хороша, точно... да с кем, бишь, она из России-то пропала?

- Из России? Из России она уехала с этим... как его?.. ну, да все равно - с французским актером, а потом была наездницей в цирке, в Лондоне; а после князя Петра, уж за границей, уж самой сорок лет была, с молоденькой и с прехорошенькой женой развела... Такая греховодница!

- А потом-то! Потом-то! - опять воскликнула, оживляясь, Серафима Григорьевна.

- Да, с галерником, я слышала, в Алжир бежала.

- Страшный был такой!

- Помню я его - араб, весь оливковый, нос, глаза... весь страсть неистовая! Точно, что чудо как был интересен. Она и с арабами, ведь, кажется, кочевала. Кажется, так? Ее там встретил один мой знакомый путешественник - давно это, уж лет двадцать. У какого-то шейха, говорят, была любовницею, что ли.

- Да, да, да; и им-то, и этим шейхом-то даже как ребенком управляла! подсказывала, все более оживляясь и двигаясь на кресле, Серафима Григорьевна.

- Или княжна Агриппина Лукинишна! - произнесла она через минуту, смотря пристально в глаза Стугиной.

- Княжна Содомская, как называл ее дядя Леон,- проронила в видах пояснения Стугина.- Не люблю ее.

- За что, княгиня?

- Так, уж чересчур как-то она... специалистка была великая.

- Ну, не говорите этого, душечка княгиня; в Сибири она себя вела, может быть, как никто.

- Что же это именно? Что за мужем в ссылку-то пошла? Очень великое дело.

- Нет-с, мало что пошла, а как жила? Что вынесла?

- Я думаю, ничуть не больше других.

- Сама белье ему стирала, сама щи варила, в юрте какой-то жила...

- Ну, и что ж тут такого? Что ж тут такого удивительного?

- Да вон кузен Gregoire - вы знаете, ведь его после амнистии тоже возвратили.

- Слышала.

- Говорит, что все они - эти несчастные декабристы, которые были вместе, иначе ее и не звали, как матерью; идем, говорит, бывало, на работу из казармы - зимою, в поле темно еще, а она сидит на снежку с корзиной и лепешки нам раздает - всякому по лепешке. А мы, бывало: мама, мама, мама, наша родная, кричим и лезем хоть на лету ручку ее поцеловать.

Серафима Григорьевна сморгнула слезу и кашлянула.

- Как, бывало, увидим ее,- продолжала Серафима Григорьевна,- как только еще издали завидим ее, все бежим и кричим: "Мама наша идет! Родная идет!" совсем как галченята.

Серафима Григорьевна не совладела со слезой и должна была отвернуться.

- Это прекрасно все,- начала тихо Стугина,- только героизма-то все-таки тут никакого нет. Бабки наши умели терпеть, как им ноздри рвали и руки вывертывали, а тут - что ж тут такого, скажите на милость?.. Еще бы в несчастии бросить!

- А ведь бросают же, княгиня,- возразила, поворачиваясь, Серафима Григорьевна.

- Приказничихи или поповны, очень может быть - не стану спорить.

- Ну, нет, княгиня, я знаю... я вот теперь слышала про одну, совсем не приказничиху, а...

- Ах, помилуйте, ma chere {моя дорогая (франц.)} Серафима Григорьевна! Не знаю, кого вы такую знаете, или про кого слышали; но во всяком случае, если это не приказничиха, так какая-нибудь другая personne meprisable {презренная особа (франц.)}, о которой все-таки говорить не стоит.

Серафима Григорьевна помолчала и потом, смакуя каждое свое слово, произнесла:

- А я, как вы хотите, все опять к княжне Агриппине. Как там хотите говорите, ну, а все... из этакой роскоши... из света... и в какую-то дымную юрту... Ужасно!

- Вы это так говорите, как будто бы вы сами не пошли бы ни за что?

- Ах, нет; боже меня сохрани! Не дай бог такого несчастья; но, разумеется, пошла бы.

- Ну, так что же вы так восхваляете княжну Агриппину Лукинишну! Конечно, все-таки и она была не бишка какая-нибудь, а все-таки женщина; но ведь, повторяю, если такие ничтожные вещи ставить женщине в особую заслугу, так, я думаю, очень много найдется имеющих совершенно такие же права на дань точно такого же изумления.

- Ах, боже мой! Представьте, я ведь совершенно забыла, что ведь и вы тоже...

- Да я что там была - без году неделю... а, впрочем, да: белье мужу тоже стирала и даже после мужниной смерти пироги нашим арестантам верст за семь в лотке носила.

- По снегу!

- Какой наивный вопрос, ma chere Серафима Григорьевна! - Княгиня весело засмеялась.- Вы, пожалуйста, не сердитесь, что я смеюсь: я вспомнила, как вы боитесь снегу.

- Ах, ужас! Зима это... это... оцепенение; это... я просто не знаю, что это такое.

Стугина смотрела в открытую дверь и вспомнила что-то особенно для нее милое и почтенное.

- Нет, вот,- сказала она вздохнув,- вот графиню Нину, да ее гувернантку... Как она называлась: Eugenie или Eudoxie, этих женщин стоит вспомнить и перед именами их поклониться.