Николай Лесков - Овцебык

Они страдали безуспешно.

Настасья Петровна умела держать себя с этими поклонниками красоты.

К этим-то людям - к Свиридовой и к ее мужу - я и решил обратиться с просьбой о моем неуклюжем приятеле. (Когда я приехал просить за него, Александра Ивановича, по обыкновению, не было дома; я застал одну Настасью Петровну и рассказал ей, какого мне судьба послала малолетка. Через два дня я отвез к Свиридовым моего Овцебыка, а через неделю поехал к ним снова проститься.

- Что ты, брат, мне бабу тут без меня сбиваешь? - спросил меня Александр Иванович, встречая меня на крыльце.

- Чем я сбиваю Настасью Петровну? - спросил я в свою очередь, не понимая его вопроса.

- Как же, помилуй, для чего ты в филантропию ее затягиваешь? Какого ты ей тут шута на руки навязал?

- Слушайте его! - закричал из окна знакомый, немножко резкий контральт. - Отличный ваш Овцебык. Я вам за него очень благодарна.

- А взаправду, что ты за зверя такого нам завез? - спросил Александр Иванович, когда мы взошли в его чертежную.

- Овцебыка, - отвечал я, улыбаясь,

- Непонятный, брат, какой-то!

- Чем?

- Да совсем блажной какой-то!

- Это сначала.

- А может быть, под конец хуже будет?

Я рассмеялся, и Александр Иванович тоже.

- Да, парень, смех смехом, а куда его деть? Ведь мне, право, такого приткнуть некуда.

- Пожалуйста, дай ему что-нибудь заработать.

- Да ведь не о том! Я не прочь; да куда его определить-то? Ведь ты гляди, какой он, - сказал Александр Иванович, указывая на проходившего в эту минуту по двору Василья Петровича.

Я посмотрел, как тот шагает, заложа одну руку за пазуху свиты, а другою закручивая косицу, и сам подумал: "Куда бы его в самом деле, однако, можно было определить?"

- Пусть на порубке смотрит, - посоветовала мужу хозяйка.

Александр Иванович засмеялся.

- Пусть его будет на порубке, - сказал и я.

- Эх вы, дети малые! Что он там будет делать? Там ведь непривычный человек со скуки повесится. А мой згад - дать ему сто рублей, да пусть идет куда знает и пусть делает что хочет.

- Нет, ты его не отгоняй.

- Да, этак обидеть можно! - поддержала меня Настасья Петровна.

- Ну куда ж я его дену? У меня ведь все мужики; я сам мужик; а он...

- Тоже не барин, - сказал я.

- Ни барин, ни крестьянин, да и ни на что никуда не годящийся.

- Да отдай ты его Настасье Петровне.

- Право, отдай, - вмешалась она снова.

- Бери, бери, моя матушка.

- Ну и прекрасно, - сказала Настасья Петровна. Овцебык остался на руках Настасьи Петровны.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В августе месяце, живучи уже в Петербурге, я получил в почтамте страховое письмо со вложением пятидесяти рублей серебром. В письме было написано:

"Возлюбленный брате!

Я нахожусь при истреблении лесов, которые росли на всеобщую долю, а попали на свиридовскую часть. За полгода дали мне жалованья 60 рублей, хотя еще полгода и не прошло. Видно, гарнитура моя под это подговорилась, но сия их великатность пусть будет втуне: я в сем не нуждаюсь. Десять целковых себе оставил, а пятьдесят, при сем прилагаемых, тотчас, без всякого письма, отошлите крестьянской девице Глафире Аифиногеновой Мухиной в деревню Дубы, -ской губернии, -ского уезда. Да чтоб не знали, от кого. Это та, которая будто жена моя: так это ей на случай, если дитя родилось.

Тут мое житье постылое. Делать мне здесь нечего, и я одним себя утешаю, что нигде, видно, нечего делать опричь того, что все делают: родителей поминают да свои брюхи набивают. Здесь все на Александра Свиридова молятся. - Александр Иванович! - и человека больше ни для кого нет. До него все дорасти хотят, а что он такое за суть, сей муж кармана?

Да, понял ныне и я нечто, понял. Разрешил я себе "Русь, куда стремишься ты?", и вы не бойтесь: я отсюда не пойду. Некуда идти. Везде все одно. Через Александров Ивановичей не перескочишь.

Василий Богословский".

Ольгина-Пойма.

3 августа 185... года.

В первых числах декабря я получил другое письмо. Этим письмом Свиридов извещал меня, что он выезжает на днях в Петербург с женою, и просил нанять ему удобную квартирку.

Дней через десять после этого второго письма Александр Иванович с женою сидели в премиленькой квартире против Александрийского театра, отогревались чаем и отогревали мою душу рассказами о той далекой стороне,

Где сны златые снились мне.

- А что же вы мне не скажете, - спросил я, улучив минуту, - что делает мой Овцебык?

- Брыкается, брат, - отвечал Свиридов.

- Как брыкается?

- Чудит. К нам не ходит, пренебрегает, что ли, все с рабочими якшался, а теперь и это, должно быть, надоело: просил, чтоб его в другое место отправить.

- Что ж вы-то? - спросил я Настасью Петровну. - На вас ведь вся надежда была, что вы его приручите?

- Чего надежда? От нее-то он и бегает.

Я взглянул на Настасью Петровну, она на меня.

- Что будешь делать? Страшна, видно, я.

- Да как же это? Расскажите.

- Что говорить? - и говорить-то не про что - просто: пришел ко мне, да и говорит: "Отпустите меня". - "Куда?" - говорю. "Я, говорит, не анаю". "Да чем вам худо у меня?" - "Мне, говорит, не худо, а отпустите". - "Да что же, мол, такое?" Молчит. "Обидел вас кто, что ли?" Молчит, только косицы крутит. "Вы, говорю, Насте сказали бы, что вам худого делают". - "Нет, вы, говорит, пошлите меня на другую работу". Жаль стало мне его совсем выправить - послал на другую порубку, в Жогово, верст за тридцать. Там он и теперь, прибавил Александр Иванович.

- Чем же вы его так разогорчили? - спросил я Настасью Петровну.

- А уж бог его знает: я его ничем не огорчала.

- Как мать родная за ним упадала, - поддержал Свиридов. - Обшила, одела, обула. Ведь знаешь, какая она сердобольная.

- Ну, и что же вышло?

- Невзлюбил меня, - смеясь, сказала Настасья Петровна.

Зажили мы знатно с Свиридовыми в Петербурге. Александр Иванович все хлопотал по делам, а мы с Настасьей Петровной все "болтались". Город ей очень понравился; но особенно она полюбила театры. Всякий вечер мы ходили в какой-нибудь театр, и никогда это ей не наскучало. Время шло быстро и приятно. От Овцебыка я в это время получил еще одно письмо, в котором он ужасно злобно выражался об Александре Ивановиче. "Разбойники и чужеземцы, писал он, - по мне, лучше, чем эти богатей из русских! А все за них, и черевы лопаются, как подумаешь, что это так и быть должно, что все за них будут. Вижу я нечто дивное: вижу, что он, сей Александр Иванов, мне во всем на дороге стоял, прежде чем я узнал его. Вот кто враг-то народный - сей вид сытого мужлана, мужлана, питающего от крупиц своих перекатную голь, чтобы она не сразу передохла да на него бы работала. Сей вот самый христианин нашему нраву под стать, и он всех и победит и дондеже приидут отложенная ему. С моими мыслями нам вдвоем на одном свете жить не приходится. Я уступлю ему дорогу, ибо он излюбленный их. Он хоть для кого-нибудь на потребу сдастся, а мое, вижу, все ни к черту не годится. Недаром вы каким-то звериным именем называли. Никто меня не признает своим, "и я сам ни в ком своего не признал". Затем он просил написать, жив ли я и как живет Настасья Петровна. Этим же временем из Вытегры к Александру Ивановичу зашли бондари, сопровождавшие вино с одного завода. Я их взял к себе в свободную кухню. Ребята все были знакомые. С ними мы как-то разговорились о том, о сем, и до Овцебыка дошло.