Николай Лесков - Печерские антики

- Ты ведь, - говорит, - кажется, не простой доктор, а учил две науки по физике, и понять не можешь, что тут надо только схватить момент, и тогда всё можно. Не беспокойся. Это не твоё дело: ты до неё не будешь притрогиваться, а мне Бибиков ничего сделать не смеет. Ты, кажется, мне можешь верить.

Племянник поверил дяде и говорит:

- В самом деле, при вас я не боюсь, а между прочим мне это вперёд для таковых же случаев может пригодиться.

Оделся, положил пузырёчек со своим лекарством в жилетный карман, и без дальних рассуждений все они втроём покатили на верхний зуб капать.

Управитель всё ехал и думал: непременно она у них окочурится!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Скакали путники без отдыха целый день, и зато вечером, в самое то время, когда стадо гонят, приехали на господский двор, а зубы если когда разболятся, то к вечеру ещё хуже болят.

Бибиковская тёща ходит по комнатам, и сама преогромная, а плачет как маленькая.

- Мне очень стыдно, - говорит, - этак плакать, но не могу удержаться, потому что очень через силу болит.

Кесарь Степанович сейчас же с ней заговорил по-военному, но ласково.

- Это, - говорит, - даже к лучшему, что вам так больно болит, потому что вы должны скорее на все решиться.

А она отвечает:

- Ах, боже мой, я уже и решилась. Что вы хотите то и делайте, только бы мне выздороветь и в Париж для развлечения уехать.

- В таком разе, - говорит Берлинский, - мы должны кое-что сделать... По-французски это называется "повертон". После через пять минут можете в Париж ехать.

Она удивилась и вскричала:

- Неужели через пять минут?!

Берлинский говорит:

- Что мною сказано, то верно.

- В таком разе, хоть не знаю, что такое "повертон", но я на всё согласна.

- Хорошо, - говорит Берлинский, - велите же мне поскорее подать два чистые носовые платка и хорошую крепкую пробку из сотерной бутылки.

Та приказала.

- И ещё, - говорит Кесарь Степанович, - одно условие: прикажите сейчас, чтобы все, кто тут есть, ваши родные и слуги ваши ни во что не смели вступаться, пока мы своё дело кончим.

- Всё, - говорит, - приказываю: мне лучше умереть, чем так мучиться.

Словом, больная безусловно предалась в их энергические руки, а тем временем Кесарю и Николавре подали потребованные платки и пробку из сотерной бутылки.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кесарь Степанович пробку осмотрел, погнул, подавил и сказал: "Пробка хороша, а платки надо переменить: батистовые, - говорит, - не годятся, а надо самые плотные полотняные".

Ему такие и подали. Он сложил их оба с угла на угол, как складывают, чтобы зубы подвязывать, и положил на столик; а бибиковской тёще говорит:

- Нуте-ка, что-нибудь заговорите.

Она спрашивает:

- Для чего это нужно?

А Берлинский ей отвечает:

- Для того, чтобы схватить первый момент.

А сам ей в эту самую секунду сотерную пробку в рот и вставил. Так ловко вставил её между зубами, что бибиковской тёще ни кричать и ни одного слова выговорить нельзя при такой распорке.

Удивилась она, и испугалась, и глазами хлопает, а чем больше старается что-то спросить, тем только крепче зубами пробку напирает. А Кесарь Степанович в это же острое мгновение улыбнулся и говорит ей: "Вот только всего и нужно", - а сам ей одним платком руки назади связал, а другим внизу платье вокруг ног обвязал, как делают простонародные девушки, когда садятся на качели качаться. А потом крикнул племяннику:

- Теперь лови второй момент!

И сейчас же ловко, по-военному, перевернул даму вниз головою и поставил её в угол на подушку теменем. От этого находчивого оборота, разумеется, вышло так, что у неё верхние зубы стали нижними, а нижние - верхними. Неприятно, конечно, было, но ненадолго - всего на одну секунду, потому что лекарь, как человек одной породы с дядею - такой же, как дядя, ловкий и понятливый, сейчас же "схватил момент" - капнул каплю даме на верхний зуб и сейчас же опять её перевернул, и она стала на ногах такая здоровая, что сотерную пробку перекусила и говорит:

- Ах, мерси, - мне всё прошло; теперь блаженство! чем я могу вас отблагодарить?

Кесарь Степанович отвечал:

- Я не врач, а военный, а военные во всех несчастиях дамам так помогают, а денег не берут.

Бибиковская тёща расспросила о Кесаре Степановиче: кто он такой и на каком положении у государя, и когда узнала, что он отставной, но при военных делах будет опять призван, подарила ему необыкновенного верхового коня. Конь был что-то вроде Сампсона: необычайная сила и удаль заключались у него в необычайных волосах, и для того он был с удивительным хвостом. Такой был огромный хвост, что если конь скакал, то он сзади расстилался как облако, а если шагом пойдёт, то концы его на двух маленьких колесцах укладывали, и они ехали за конём, как шлейф за дамой.

Только удивительного коня этого нельзя было ввести в Киев, а надо было его где-то скрывать, потому что он был самый лучший на всём Орловском заводе и Бибикову хотелось его иметь, но благодарная тёща сказала: "На что он ему? Какой он воин!" - и подарила коня Берлинскому, с одним честным словом, чтобы его в "бибиковское царство" не вводить, а содержать "на чужой стороне".

Кесарь Степанович ногою шаркнул, "в ручку поцеловал", и коня принял, и честное слово своё сдержал.

Об этом коне в своё время было много протолковано на печерском базаре. Собственными глазами никто это прекрасное животное никогда не видал, но все знали, что он вороной без отметин, а ноздри огненные, и может скакать через самые широкие реки.

Теперь, когда пересказываешь это, так всё кажется таким вздором, как сказка, которой ни минуты нельзя верить, а тогда как-то одни смеялись, другие верили, и всё было складно.

Печерские перекупки готовы были клясться, что этот конь жил в таинственной глубокой пещере в Броварском бору, который тогда был до того густ, что в нём ещё водились дикие кабаны. А стерёг коня там старый москаль, "хромой на одно око". В этом не могло быть ни малейшего сомнения, потому что москаль приходил иногда на базар и продавал в горшке табак "прочухрай", от которого как понюхаешь, так и зачихаешь. Ввести же коня в Киев нельзя было "по причине Бибика".

Исцеление тёщи имело, однако, и свои невыгодные последствия, если не для Кесаря Степановича, то для всепомогающего врача, и виною тому была малообразованность публики. Когда дамы узнали об этом исцелении способом "повертона", так начали притворяться, что у них верхний зуб болит, и стали осаждать доктора, чтобы и над ними был сделан "повертон". Они готовы были злоупотреблять этим до чрезвычайности. Николавра им внушал, что это дело серьёзное и научное, а не шутка, но они всё не отставали от него с просьбами "перевернуть их и вылечить". Происходило это более оттого, что Николавра дам очень смешил и они в него влюблялись в это время без памяти. А он, будучи очень честен, не хотел расстраивать семейную жизнь во всём городе и предпочёл совсем оставить и Киев и медицинскую практику.