Николай Лесков - Старые годы в селе Плодомасове

- А бывало, Никола, ты славно вязал! - отозвался Туберозов, весь оживившийся и повеселевший с прибытием карлика.

- Ах, отец Савелий, государь! Время, государь, время. - Карлик улыбнулся и договорил шутя: - Строгости надо мной, государь, не стало; избаловался после смерти моей благодетельницы. Что! хлеб-соль готовые, кров теплый - поел казак да на бок, с того казак и гладок.

Протопоп Туберозов посмотрел в глаза карлику с счастливою улыбкой и сказал:

- Вижу я тебя, Никола, словно милую сказку старую перед собой вижу, с которою умереть бы хотелось.

- А она, батушка (он говорил у вместо ю), она, сказка-то добрая, прежде нас померла.

- А забываешь, Николушка, про госпожу-то свою? Про боярыню-то свою, Марфу Андревну, забываешь? - проговорил, юля около карлика, дьякон Ахилла, которого Николай Афанасьевич не то чтобы не любил, а как бы опасался и остерегался.

- Забывать, сударь отец дьякон, стар, сам к ней, к утешительнице моей, служить на том свете собираюсь, - отвечал карлик очень тихо и неспешно и с легким только полуоборотом в сторону Ахиллы.

- Утешительная, говорят, была старуха, - отнесся безразлично ко всему собранию дьякон.

- Ты это в каком же смысле берешь ее утешительность? - спросил Туберозов.

- Забавная!

Протопоп улыбнулся и махнул рукой, а Николай Афанасьевич поправил Ахиллу, твердо сказав ему:

- Утешительница, сударь, утешительница, а не забавница.

- Что ты ему бесплодно внушаешь, Никола! ты лучше расскажи, как она тебя ожесточила-то, как откуп-то сделала, - посоветовал протопоп.

- Что, отец протопоп, старое это, сударь.

- Наитеплейше это у него выходит, когда он рассказывает, как он ожесточился, - обратился Туберозов к присутствующим.

- А уж так, батушка, она, госпожа моя, умела человека и ожесточить и утешить. И ожесточила и утешила, как разве только один ангел господень может утешить; - сейчас же отозвался карлик. - В сокровенныя души, бывало, человека проникнет и утешит, а мановением своим вся благая для него и совершит.

- А ты в самом деле расскажи, как это ты ожесточен был.

- Да расскажи, Николаша, расскажи!

- Что ж, милостивые государи, смеетесь ли вы или не смеетесь, а вправду интересуетесь об этом слышать, но если вся компания желает, я ослушаться не смею, расскажу.

- Пожалуйста, Николай Афанасьич, рассказывай.

- Расскажу, - отвечал, улыбнувшись, карлик, - расскажу, потому что повесть эта даже и приятная. С этими словами карлик начал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ В ОЖЕСТОЧЕНИИ

- Это всего было через год, как они меня у прежнихгоспод купили. Я прожил этот годок в грусти, потому был отторгнут, знаете, от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы как помещице в том не донесли или бы сами они не заметили, но только все это было втуне, потому что покойница, по большому уму своему, все это провидели. Стали приближаться мои именины, она и изволит говорить:

"Какой же, - говорит, - я тебе, Николай, подарок подарю?"

"Матушка, - говорю, - какой же мне еще, глупцу, подарок? Я и так всем свыше главы моей доволен".

"Нет, - изволят говорить, - я думаю хоть рублем одарить".

Что ж, я отказываться, разумеется, не посмел, поцеловал ее ручку, говорю: "Много, говорю, вашей милостью взыскан", и сел опять чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел, и что Марфа Андревна, что я, заравно такие самые нитяные чулки на господина моего Алексея Никитича в гвардию вязал. Вяжу, сударь, так-то и в этот час чулок, да и заплакал. Бог знает отчего заплакал, так знаете, вспомнилось что-то про родных, перед днем ангела, и заплакал. А Марфа Андреева: видят это потому что я напротив их кресла на скамеечке всегда вязал, и спрашивают:

"Что ж ты это, - изволят говорить, - нынче, Николаша, плачешь?"

"Так, - отвечаю, - матушка, что-то слезы так..." - да и, знаете, что им доложить-то, отчего плачу, и не знаю.

Встал, ручку их поцеловал, да; и опять сел на свою скамеечку.

"Не извольте, - говорю, - сударыня, обращать взоров ваших на эту слабость, это я так, сдуру, эти мои слезы пролил".

И опять сидим да работаем; и я чулок вяжу, и они чулочек вязать изволят. Только вдруг они этак повязали и изволят спрашивать:

"А куда ж ты, Николай, рубль тот денешь, что я тебе завтра подарить хочу?"

"Тятеньке, - говорю, - сударыня, своему при верной оказии отправлю".

"А если, - говорят, - я тебе два подарю?"

"Другой, - докладываю, - маменьке пошлю",

"А если три?"

"Братцу, - говорю, - Ивану Афанасьевичу".

Они покачали головкой, да и изволят говорить:

"Много же как тебе, братец, денег-то надо, чтобы всех оделить! Это ты, такой маленький, этого и век не заслужишь".

"Господу, - говорю, - было угодно таким создать меня", - да с сими словами и опять заплакал; опять сердце, знаете, сжалось: и сержусь на свои слезы и плачу.

Они же, покойница, глядели, глядели на меня и этак молчком меня к себе одним пальчиком и поманули: я упал им в ноги, а они положили мою голову в колени, да и я плачу, и они изволят плакать. Потом встали, да и говорят:

"Ты не ропщешь, Николаша, на бога?"

"Никогда, - говорю, - матушка, на создателя своего не ропщу".

"Ну, он, - изволят говорить, - тебя за это и утешит".

Встали они, знаете, с этим словом, велели мне приказать, чтобы к ним послали бурмистра Дементия, в их нижний кабинет, и сами туда отправились.

"Не плачь, - говорят, - Николаша, - тебя господь утешит".

И точно утешил.

При этом Николай Афанасьевич заморгал частенько своими тонкими веками и вдруг проворно соскочил со стула, отбежал в уголок, взмахнул над глазами своими ручками, как крылышками, отер белым платочком слезы и возвратился со стыдливою улыбкой на прежнее место. Усевшись снова, он начал другим, несколько торжественным голосом:

- Обновился майский день моего ангела, девятого числа мая; встаю я, судари мои, рано; вышел на цыпочках, потихоньку умылся, потому что я у них, у Марфы Андревны, в ножках за ширмою, на ковре спал; оделся, да и пошел в церковь. Я имел то намерение, чтоб отстоять заутреню и обедню, а после у отца Алексея, как должно моему ангелу, молебен отслужить. Вошел я, сударь, в церковь и прошел прямо в алтарь, чтоб у отца Алексея благословение принять, и вижу, что покойник отец Алексей как-то необыкновенно как радостны в выражении и меня шепотливо поздравляют "с великою радостию". Я, поистине вам доложу, я все это отнес, разумеется, к праздничному дню и к именинам моим. Но что ж тут, государи мои, воспоследовало! Выхожу я с просфорою на левый клирос, так как я с покойным дьячком Ефимычем на левом клиросе пел, и вдруг мне в народе представились и матушка, и отец, и братец мой Иван Афанасьевич. Батушку-то с матушкой я в народе еще и не очень вижу, но братец Иван Афанасьевич, как он был... этакой гвардион, - я его сейчас увидал, Думаю: это видение, потому что очень уж я желал их в этот день видеть, - но нет, не виденье! Вижу, маменька, - крестьянка оне были, - так и ударяются, плачут. Думаю, верно, у своих господ они отпросились и издалека пришли с своим дитей повидаться. Разумеется, я, чтобы благочиния церковного не нарушать, ушел скорей совсем в алтарь, так и обедня по чину, как должно, кончилась, и тогда... Вот только чтоб эти слезы дурацкие опять рассказать не мешали! проговорил, быстро обмахнув платочком глаза, Николай Афанасьевич. - Выхожу я, сударь, после обедни из алтаря, чтобы святителю молебен петь, а смотрю, пред аналоем с иконою стоит сама Марфа Андревна, к обедне пожаловала, а за нею сестрица Марья Афанасьевна, родители мои и братец. Стали петь "святителю отче Николае", и вдруг отец Алексей на молитве всю родню мою поминает. Очень я был, сударь, всем этим тронут. Отцу Алексею я, по состоянию своему, что имел заплатил, хотя они и брать не хотели, но это нельзя же даром молиться, - да и подхожу к Марфе Андревне, чтоб ее поздравить. А они меня тихонько ручкой от себя отстранили и говорят: