Николай Лесков - Воительница

"Что, - я говорю, этак сама-то к нему оборачиваюсь, - или, - говорю, хозяина дома нет?"

А он мне на это таково сурово махнул головой и ничего не ответил, так что я не узнала: дома землемер или его нету.

Ну, думаю, может, у него там дамка какая, потому что хоть он и жениться собирается, ну а все же. Села я себе и сижу. Но нехорошо же, знаешь, так в молчанку сидеть, чтоб подумали, что ты уж и слова сказать не умеешь.

"Погода, - говорю, - стоит нынче какая преотличная".

Он это сейчас же на мои слова вскинул на меня глазами, да, как словно из бочки, как рявкнет: "Что, - говорит, - такое?"

"Погода, - опять говорю, - стоит очень приятная".

"Врешь, - говорит, - пыль большая".

Пыль таки и точно была, ну, а все я, знаешь, тут же подумала, что ты, мол, это такой? Из каких таких взялся, что очень уж рычишь сердито?

"Вы, - говорю ему опять, - как Степану Матвеевичу - сродственник будете или приятели только, знакомые?"

"Приятель", - отвечает.

"Отличный, - говорю, - человек Степан Матвеевич".

"Мошенник, - говорит, - первой руки".

Ну, думаю, верно Степана Матвеевича дома нет.

"Вы, - говорю, - давно их изволите знать?"

"Да знал, - говорит, - еще когда баба девкой была".

"Это, - отвечаю, - сударь, и с тех пор, как я их зазнала, может, не одна уж девка бабой ходит, ну только я не хочу греха на душу брать ничего за ними худого не замечала".

А он ко мне этак гордо:

"Да у тебя на чердаке-то что, - говорит, - напхано? - сено!"

"Извините, - говорю, - милостивый государь, у меня, слава моему создателю, пока еще на плечах не чердак, а голова, и не сено в ней, а то же самое, что и у всякого человека, что богом туда приназначено".

"Толкуй!" - говорит.

"Мужик ты, - думаю себе, - мужиком тебе и быть".

А он в это время вдруг меня и спрашивает:

"Ты, - говорит, - его брата Максима Матвеева знаешь?"

"Не знаю, - говорю, - сударь: кого не знаю, про того и лгать не хочу, что знаю".

"Этот, - говорит, - плут, а тот и еще почище. Глухой".

"Как, - говорю, - глухой?"

"А совсем-таки, - говорит, - глухой: одно ухо глухо, а в другом золотуха, и обоими не слышит".

"Скажите, - говорю, - как удивительно!"

"Ничего, - говорит, - тут нет удивительного".

"Нет, я, мол, только к тому, что один брат такой красавец, а другой глух".

"Ну да; то-то совсем ничего в этом и нет удивительного; вон у меня у сестры на роже красное пятно, как лягушка точно сидит: что ж мне-то тут такого!"

"Родительница, - говорю, - верно, в своем интересе чем испугалась?"

"Самовар, - говорит, - ей девка на пузо вывернула".

Ну, я тут-то вежливо пожалела.

"Долго ли, - говорю, - с этими, с быстроглазыми, до греха", - а он опять и начинает:

"Ты, - говорит, - если только не совсем ты дура, так разбери: он, этот глухой брат-то его, на лошадей охотник меняться".

"Так-с", - говорю.

"Ну, а я его вздумал от этого отучить, взял да ему слепого коня и променял, что лбом в забор лезет".

"Так-с", - говорю.

"А теперь мне у него для завода бычок понадобился, я у него этого бычка и купил и деньги отдал; а он, выходит, совсем не бык, а вол".

"Ах, - говорю, - боже мой, какая оказия! Ведь это, - говорю, - не годится".

"Уж разумеется, - говорит, - когда вол, так не годится. А вот я ему, глухому, за это вот какую шутку отшучу: у меня на этого его брата, Степана Матвеича, расписка во сто рублей есть, а у них денег нет; ну, так я им себя теперь и покажу".

"Это, - говорю, - точно, что можете показать".

"Так ты, - говорит, - так и знай, что этот Максим Матвеич - каналья, и я вот его только дождусь и сейчас его в яму".

"Я, мол, их точно в тонкость не знаю, а что сватаючи их, сама я их порочить не должна".

"Сватаешь!" - вскрикнул.

"Сватаю-с".

"Ах ты, - говорит, - дура ты, дура! Нетто ты не знаешь, что он женатый?"

"Не может, - говорю, - быть!"

"Вот тебе и не может, когда трое детей есть".

"Ах, скажите, - говорю, - пожалуйста!" "Ну, Степан, - думаю, - Матвеич, отличную ж вы было со мной штуку подшутили!" - и говорю, что, стало быть же, говорю, как я его теперь замечаю, он, однако, фортель!

А он, этот полковник Егупов, говорит: "Ты если хочешь кого сватать, так самое лучшее дело - меня сосватай".

"Извольте, мол".

"Нет, я, - говорит, - это тебе без всяких шуток, вправду говорю".

"Да извольте, - отвечаю, - извольте!"

"Ты мне, кажется, не веришь?"

"Нет-с, отчего же: это, мол, действительно, если человек имеет расположение от рассеянной жизни увольниться, то самое первое дело ему жениться на хорошей девушке".

"Или, - говорит, - хоть на вдове, но чтоб только с деньгами".

"Да, мол, или на вдове".

Пошли у нас тут с ним разговоры; дал он мне свой адрес, и стала я к нему ходить. Что только тоже я с ним, с аспидом, помучилась! Из себя страшный-большой и этакой фантастический - никогда он не бывает в одном положении, а всякого принимает по фантазии. Есть, разумеется, у людей разное расположение, ну только такого мужчину, как этот Егупов, не дай господи никакой жене на свете. Станет, бывало, бельма выпучит, а сам, как клоп, кровью нальется - орет: "Я тебя кверху дном поставлю и выворочу. Сейчас наизнанку будешь!" Глядя на это, как он беснуется, думаешь: "Ах, обиду какую кровную ему кто нанес!" - а он сердит оттого, что не тем боком корова почесалась. Ну, однако, сосватала я и его на одной вдове на купеческой. Такая-то, тоже ему под пару, точно на заказ была спечена, туша присноблаженная. Ну-с, сударь ты мой, отбылись смотрины, и сговор назначили.

Приезжаем мы с ним на этот сговор, много гостей - родственники с невестиной стороны и знакомые, все хорошего поколения, значительного, и смотрю, промеж гостей, в одном угле на стуле сидит этот землемер Степан Матвеич.

Очень это мне не показалось, что он тут, но ничего я не сказала.

Верно, думаю, должно быть, его из ямы выпустили, он и пришел по знакомству.

Ну, впрочем, идет все как следует. Прошла помолвка, прошло образование, и все ничего. Правда, дядя невестин, Колобов Семен Иваныч, купец, пьяный пришел и начал было врать, что это, говорит, совсем не полковник, а Федоровой банщицы сын. "Лизни, - говорит, - его кто-нибудь языком в ухо, у него такая привычка, что он сейчас за это драться станет. Я, - болтает, его знаю; это он одел эполеты, чтоб пофорсить, но я с него эти эполеты сейчас сорву", ну, только этого же не допустили, и Семена Иваныча самого за это сейчас отвели в пустую половину, в холодную.

Но вдруг, во время самого благословения, отец невестин поднимает образ, а по зале как что-то загудет! Тот опять поднимает икону, а по зале опять гу-у-у-у! - и вдруг явственно выговаривает:

"Нечего, - говорит, - петь Исаю, когда Мануил в чреве".

Господи! даже отороп на всех напал. Невесте конфуз; Егупов, гляжу, тоже бельмами-то своими на меня.

Ну что, думаю, ты-то! ты-то что, батюшка, на меня остребенился, как черт на попа?

А в зале опять как застонет:

"К небесам в поле пыль летит, к женатому жениху - жена катит, богу молится, слезьми обливается".