Николай Лесков - Воительница

Встретил меня генерал и говорит: "Здравствуй, Домна Платоновна!" Превежливый барин.

"Здравствуйте, - говорю, - ваше превосходительство".

"У жены, что ль, была?" - спрашивает.

"Точно так, - говорю, - ваше превосходительство, у супруги вашей, у генеральши была; кружевца, - говорю, - старинные приносила".

"Нет ли, - говорит, - у тебя чего, кроме кружевцов, хорошенького?"

"Как, - говорю, - не быть, ваше превосходительство! Для хороших, говорю, - людей всегда на свете есть что-нибудь хорошее".

"Ну, пойдем-ка, - говорит, - пройдемся; воздух, - говорит, - нынче очень свежий".

"Погода, - отвечаю, - отличная, редко такой и дождешься".

Он выходит на улицу, и я за ним, а карета сзади нас по улице едет. Так вместе по Моховой и идем - ей-богу правда. Препростодушный, говорю тебе, барин!

"Что ж, - спрашивает, - чем же ты это нынче, Домна Платоновна, мне похвалишься?"

"А уж тем, мол, ваше превосходительство, похвалюсь, что могу сказать, что редкость".

- "Ой ли, правда?" - спрашивает - не верит, потому что он очень и опытный - постоянно все по циркам да по балетам и везде страшно по этому предмету со вниманием следит.

"Ну, уж хвалиться, - говорю, - вам, сударь, не стану, потому что, кажется, изволите знать, что я попусту врать на ветер не охотница, а вы, когда вам угодно, извольте, - говорю, - пожаловать. Гляженое лучше хваленого".

"Так не лжешь, - говорит, - Домна Платоновна, стоящая штучка?"

"Одно слово, - отвечаю ему я, - ваше превосходительство, больше и говорить не хочу. Не такой товар, чтоб еще нахваливать".

"Ну, посмотрим, - говорит, - посмотрим".

"Милости, - говорю, - просим. Когда пожалуете?"

"Да как-нибудь на этих днях, - говорит, - вероятно, заеду".

"Нет, - говорю, - ваше превосходительство, вы извольте назначить как наверное, так, - говорю, - и ждать будем; а то я, - говорю, - тоже дома не сижу: волка, мол, ноги кормят".

"Ну, так я, - говорит, - послезавтра, в пятницу, из присутствия заеду".

"Очень хорошо, - говорю, - я ей скажу, чтоб дожидалась".

"А у тебя, - спрашивает, - тут в узелке-то что-нибудь хорошенькое есть?"

"Есть, - говорю, - штучка шелковых кружев черных, отличная. Половину, солгала ему, - половину, - говорю, - ваша супруга взяли, а половина, говорю, - как раз на двадцать рублей осталась".

"Ну, передай, - говорит, - ей от меня эти кружева: скажи, что _добрый гений_ ей посылает", - шутит это, а сам мне двадцать пять рублей бумажку подает, и сдачи, говорит, не надо: возьми себе на орехи.

Довольно тебе, что и в глаза ее не видавши, этакой презент.

Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а я Фонталкой по набережной да и домой.

"Вот, - говорю, - Леканида Петровна, и твое счастье нашлось".

"Что, - говорит, - такое?"

А я ей все по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей, как ни быть лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье, говорю, тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся так и трясется.

"Нечего, - говорю, - мой друг, тебе его бояться: может быть, для кого-нибудь другого он там по чину своему да по должности пускай и страшен, а твое, - говорю, - дело при нем будет совсем особливое; еще ручки, ножки свои его целовать заставь. Им, - говорю, - одна дамка-полячка (я таки ее с ним еще и познакомила) как хотела помыкала и амантов [любовников (франц.)], - говорю, - имела, а он им еще и отличные какие места подавал, все будто заместо своих братьев она ему их выдавала. Положись на мое слово и ничуть его не опасайся, потому что я его отлично знаю. Эта полячка, бывало, даже руку на него поднимала: сделает, бывало, истерику, да мах его рукою по очкам; только стеклышки зазвенят. А твое воспитание ничуть не ниже. А вот, - говорю, - тебе от него пока что и презентик", - вынула кружева да перед ней и положила.

Прихожу опять вечером домой, смотрю - она сидит, чулок себе штопает, а глаза такие заплаканные; гляжу, и кружева мои на том же месте, где я их положила.

"Прибрать бы, - говорю, - тебе их надо; вон хоть в комоду, - говорю, мою, что ли, бы положила; это вещь дорогая".

"На что, - говорит, - они мне?"

"А не нравятся, так я тебе за них десять рублей деньги ворочу".

"Как хотите", - говорит. Взяла я эти кружева, смотрю, что все целы, свернула их как должно и так, не меривши, в свой саквояж и положила.

"Вот, - говорю, - что ты мне за платье должна - я с тебя лишнего не хочу, - положим за него хоть семь рублей, да за полсапожки три целковых, вот, - говорю, - и будем квиты, а остальное там, как сочтемся".

"Хорошо", - говорит, - а сама опять плакать.

"Плакать-то теперь бы, - говорю, - не следовало".

А она мне отвечает:

"Дайте, - говорит, - мне, пожалуйста, мои последние слезы выплакать. Что вы, - говорит, - беспокоитесь? - не бойтесь, понравлюсь!"

"Что ж, - говорю, - ты, матушка, за мое же добро да на меня же фыркаешь? Тоже, - говорю, - новости: у Фили пили, да Филю ж и били!"

Взяла да и говорить с ней перестала.

Прошел четверг, я с ней не говорила. В пятницу напилась чаю, выхожу и говорю: "Изволь же, - говорю, - сударыня, быть готова: он нынче приедет".

Она как вскочит: "Как нынче! как нынче!"

"А так, - говорю, - чай, сказано тебе было, что он обещался в пятницу, а вчера, я думаю, был четверг".

"Голубушка, - говорит, - Домна Платоновна!" - пальцы себе кусает, да бух мне в ноги.

"Что ты, - говорю, - сумасшедшая? Что ты?"

"Спасите!"

"От чего, - говорю, - от чего тебя спасать-то?"

"Защитите! Пожалейте!"

"Да что ты, - говорю, - блажишь? Не сама ли же, - говорю, - ты просила?"

А она опять берет себя руками за щеки да вопит: "Душечка, душечка, пусть завтра, пусть, - говорит, - хоть послезавтра!"

Ну, вижу, нечего ее, дуру, слушать, хлопнула дверью и ушла. Приедет, думаю, он сюда - сами поладят. Не одну уж такую-то я видела: все они попервоначалу благи бывают. Что ты на меня так смотришь? Это, поверь, я правду говорю: все так-то убиваются.

- Продолжайте, - говорю, - Домна Платоновна.

- Что ж, ты думаешь, она, поганка, сделала?

- А кто ее знает, что ее черт угораздил сделать! - сорвалось у меня со злости.

- Уж именно правда твоя, что черт ее угораздил, - отвечала с похвалою моей прозорливости Домна Платоновна. - Этакого человека, этакую вельможу она, шельмовка этакая, и в двери не пустила!.. Стучал-стучал, звонил-звонил - она тебе хоть бы ему голос какой подала. Вот ведь какая хитростная - на что отважилась! Сидит запершись, словно ее и духу там нет. Захожу я вечерком к нему - сейчас меня впустили - и спрашиваю: "Ну что, говорю, - обманула я вас, ваше превосходительство?" - а он туча тучей. Рассказывает мне все, как он был и как ни с чем назад пошел.

"Этак, - говорит, - Домна Платоновна, любезная моя, с порядочными людьми не поступают".

"Батюшка, - говорю, - да как это можно! верно, - говорю, - она куда на минутую выходила или что такое - не слыхала", - ну, а сама себе думаю: "Ах ты, варварка! ах ты, злодейка этакая! страмовщица ты!"