Николай Лесков - Житие одной бабы

У Прокудиных дома оставалась только одна Домна. Все ушли к церкви, на ярмарку; даже ребятенок старших с собою забрали. А самые младшие со всей деревни собрались на стог кострики и, барахтаясь там, играли в свои ребячьи игры. Настя рано утром пошла навестить кузнечиху Авдотью, которая, поднимая хлебную дежу, надорвалась и лежала нездоровою. Посидела Настя у кузнечихи с часок и пошла домой. Так ей и хорошо было, как она шла полями, и мучительно; даже страшно стало. Пошла она шибче, шибче, а кругом все тихо, только слышно, как трухлый снег подтаивает и оседает. Дорога была тяжелая, потому что нога просовывалась и вязла. Устала Настя и, войдя в избу, села на лавку против самой печки, у которой стряпалась Домна.

- Аль уморилась? - спросила ее Домна.

- Уморилась, Домнушка.

- Что так? Недалече, чай?

- Недалече, да уморилась. Тяжко больно ходить-то стало.

- Ты гляди, бабочка, не тяжела ли сама-то стала? - спросила Домна, пристально глядя на Настю.

- И, бог с тобой! Что только вздумаешь! - проговорила, покраснев, Настя.

- Что вздумаю! Это, девушка, неш долго?

- Бог с ними.

- Дети-то?

- Да.

- Ну, ведь там хочешь не хочешь, а уж на то ты баба теперь.

- Помилуй господи!

- Аль рожать боишься?

- Что рожать! Люди рожают, да живы. А хоть бы умереть, так в ту ж бы пору.

- Так что ж: с деткой-то лучше, веселей-ча. Настя молчала и смотрела в огонь печи.

- Чего ты не раздеваешься? Жарко в свите-то, да еще подпоясамшись.

- Сичас, - ответила Настя, а сама, не трогаясь с места, все продолжала смотреть в огонь.

- Нет, ты, касатка, этого не говори. Это грех перед богом даже. Дети божье благословение. Дети есть - значить божье благословение над тобой есть, - рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. - Опять муж, - продолжала она. - Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь уж какую нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То любит бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.

- Любит, - тихо промолвила Настя.

- Известно, любит. Ну и она его жалеет; нечего сказать, добрая баба.

- И она любит, - опять проговорила Настя.

- Ну иной и не то чтобы уж очень друг с дружкой любилися, а как пойдут ребятки, так тоже как сживутся: любо-два. Эх! не всем, бабочка, все любовь-то эта приназначена.

- С чего же не всем?

- Да ишь вот не всем.

- Это все люди делают.

- Известно, люди, либо опять, так сказать, нужда тоже делает.

- Нет, все люди.

Обе невестки замолчали.

- Вот только что у тебя муж-то не такой, как у добрых людей, продолжала Домна.

Настя покраснела, как будто ее поймали на каком-нибудь преступлении или отгадали ее сокровенную мысль.

- И чудно как это, - продолжала Домна.

- О-ох! - болезненно произнесла Настя.

- Что тебе?

- Ничего.

- Чудно это, я говорю, как если любишь мужа-то, да зайдешь в тяжесть и трепыхнется в тебе ребенок. Боже ты мой, господи! Такою тут мертвой любовью-то схватит к мужу: умерла б, кажется, за него; что не знать бы, кажется, что сделала. Право.

А Настя ни словечка не отвечает; брови сдвинула и все смотрела, смотрела в огонь, да как крикнет не своим голосом:

- Ой! ой!

- Что ты? что ты, Настя? - бросилась к ней Домна.

- Ой! сосет, сосет меня!

- Кто сосет? где?

- За сердце, за сердце. Ой! ой!

- Что ты, бог с тобой! Испей водицы.

- Нет, сосет! сосет! Пусти, пусти меня. Ай! ай! отгони, отгони!

- Да кого отогнать? - спросила перепуганная Домна.

- Змей, змей огненный, ай! ай! За сердце... за сердце меня взял... ох! - тихо докончила Настя и покатилась на лавку.

У нее началась жестокая истерика. Она хохотала, плакала, смеялась, рвала на себе волосы и, упав с лавки, каталась по полу.

IX

Часто с Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали сначала, что "это брюхом", что она беременна; позвали бабку, бабка сказала, что неправда, не беременна Настя. Стали все в один голос говорить, что Настя испорчена, что в ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного солдата знахаря. Тот приехал, расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.

- И испорчена она, судари вы мои, - сказал знахарь, - злою рукою и большим знахарем, так что помочь этому делу мудрено: потому как напущен на нее бес, называемый рабин-батька. Есть это что самый наизлющий бес, и выгнать его больно мудрено.

Прокудин, к чести его сказать, заботился о невестке и усердно просил знахаря, обещая ему дать что он ни потребует; а Петровна в ногах у него валялась.

Поломался знахарь, взял десять рублей на лекарства и сказал, что попробует.

Стал он над Настей что вечер шептать, да руками махать, да слова непонятные выкрикивать; а ей стало все хуже да хуже. То в неделю раз, два бывали припадки, а то стали случаться в сутки по два раза. На семью даже оторопь нашла, и стали все Насти чуждаться.

- Что ж, как? - спрашивал Прокудин знахаря.

- Упрям, шельма! Все внутрь в утробу он прячется.

- Не можешь ли сказать, кто это на нее напустил? Пошли бы уж к нему поклониться, пусть только назад вызовет.

- Нельзя этого никак.

- Вызвать-то?

- Нет, сказать...

- Отчего?

- Неровен час.

- Да ведь ты ж говорил, что их-то ты не боишься.

- Да я не боюсь, а...

- Что же?

- Да видишь, это огневой.

- Ну так что ж, что огневой.

- Ну и нельзя, значит, узнать, кто его посадил.

- Отчего же так?

- Да как же ты узнаешь! Теперь, если по воде пущен, - ну сейчас на воде видать тому, что на этом знается. Опять есть ветряные, что по ветру напущены; ну опять, кто его напустил, тоже есть средствие узнать. А огневого как ты узнаешь? Огонь сгорел, и нет его. Узнавай по чему хочешь!

- Да, да, да! - протянул Исай Матвеич. - Вот она штука-то!

- А, то-то и есть!

- Ну, а кабы в те поры, как с ней это случилось, как еще печка топилась, можно бы было узнать?

- Гм! Не то что когда печка топилась, а если б, к примеру, позвали меня, когда еще хоть один уголек оставался, так и то сейчас бы все дело было перед нами.

- Поди ж ты!

Насте все делалось хуже. Все она тосковала, и, видя, что все ее стали бояться, сама себя она начала бояться.

- Что вы меня все этими наговорами лечите? - говорила она свекру с свекровьей. - Какой во мне бес? Я просто больна, сердце у меня ноет, сосет меня что-то за сердце, а вы все меня пугаете с дедами да с бабками.

- Это он все в ней хитрует, - говорил солдат. - Видно, ему жутко от меня приходит.

Солдату верили не верили, а деньги платили.

- Вот что, - сказал солдат. - Мне ее здесь у вас неловко лечить, потому что тут он все имеет в печке свое обчество; а отвезите вы ее ко мне.

Отвезли Настю к солдату, и денег дали, и муки, и жмыхи, и масла. Пробыла Настя у своего лекаря два дня, а на третий вечером пришла домой и ни за что не хотела к нему возвращаться. Солдат тоже за ней не гнался, но довольствовался тем, что получил, и, видя свою неустойку, рассказывал, что бес, сидящий в Насте, распалил ее к "ему "страстью". "Ну я, боже меня сохрани от этих глупостей! Я свой закон содержу; она и ушла". Настя могла бы рассказать дело и с иной стороны, да поверили ли бы ей? Ей даже не верили, что в ней нет беса, хотя она и богу молилась и людей жалела больше других, не находящих в себе беса. Она уж и не пыталась ничего за себя говорить и жила - сохла без всякой жалобы. Что говорить напрасно! У нас уж всем известно правило, и пословица говорится: "Пил не пил, а коли говорят пьян, так иди лучше спать ложись". А припадки все не прекращались. Стала Настя такая мудреная, что чуть на нее кто скажет громко, или крикнет изнавести, или невзначай чем стукнет, она так вся и задрожит. А если тут на нее глянуть пристально или заговорить с ней о том, что близко ее сердцу, сейчас у нее припадок. Пойдет ее корчить, ломать, и конца нет мукам.