Николай Лесков - Зимний день

За дверью опять послышалось, как что-то отрезали ножницами и снова положили их на место, и в то же время хозяйка сказала:

- Я думаю, что ты гораздо больше бы выиграл, если бы помог дяде Захару поправить увлечения его молодости. Лука это наверное бы оценил и стал бы принимать нас.

- Очень может быть, maman, но я ведь не самолюбив и не падок на то, чтобы хвалиться, где меня принимают.

- Но он бы тебе просто дал много денег.

- Что ж, я очень рад, но только как это сделать?

- Надо взять бумагу, которой боится дядя Захар.

- То есть, милая мама, ее ведь надо _украсть_!

- У тебя такая грубость, что с тобой нельзя говорить.

- Maman, я ничего не грублю, а я только договариваю то, что надо сделать.

- Неправда. Эта женщина сама все тебе сделает.

- Э-э! ошибаетесь! Эта женщина есть превосходный агент и превосходный математик, но ее же не оплетеши.

- Однако же она считает тебя игроком и мотом.

- Да, maman, но я употребляю очень большие усилия, чтобы устроить себе такую репутацию, только из-за того, что это должно сослужить мне службу при новом курсе.

- Сказать по совести, я ничего не понимаю, для чего это нужно.

- А кажется, что проще! Все уже вкусили "доблего" жития, и оно, наконец, надоело... Что делать? Род людской неблагодарен и злонравен... Felicitas temporum [счастливое время (лат.)] откланивается... Нужен реванш... есть потребность в реакции...

- И что же будет в реакции?

- Это, maman, еще неясно, но известно всем, что явления не повторяются, а после дождичка бывает ведро, и потому прослыть мотом и кутилой теперь все-таки выгодно - это значит обнаружить в себе известную благонадежность, которая пригодится очень скоро.

- А вы уже на все готовы!

- Как же вы хотите иначе? Ведь мы же так и натасканы, чтоб быть на все готовыми.

- Скажи, однако, как не мудрена ваша мудрость!

- Ах, maman, что такое нам мудрость? Уж фельетонисты, и те где-то вычитали и повторяют, что "блага мудрость с наследием", а ведь вы с папашею нам наследия не уготовили.

- Христианские родители и не обязаны снабжать вас наследием.

- Нет-с, извините-с, обязаны!

- Где же это сказано?

- А вот в "премудрости Павла чтение", на которое любят ссылаться; там это и сказано: "не дети _должны собирать_ имение для родителей, но родители для детей".

- Это что-нибудь из толстовского, в простом этого нет!

- Извините-с! Не угодно ли посмотреть в самом в простом второе послание к коринфянам двенадцатая глава?

- Откуда ты все это знаешь, где и какая глава?

- Га! Я интересуюсь-с! Я хочу этим побить Толстого!

- Так и бей! Это прекрасно тебя выставит.

- Позвольте-с, - придет время.

- Какого еще надо время: он надоел.

- Прекрасно-с, но ничего не надо делать даром... Из их похвал не шубу шить. С тех пор как изобретены денежные знаки, за всякие услуги надо платить: я из руки выпускаю услугу, а ты клади об это самое место денежный знак.

- Но ты бы мог и получить наследие.

- Ах, вам все не идет из головы дядя Лука!

- Именно не идет.

- Ну, я вас успокою: с наследством этим все кончено: "оставь надежду навсегда!" (*37)

- Ты этого не можешь знать.

- Нет, знаю. Я это купил, родная, у нотариального писаря. Все отдано на "питательные учреждения" и "открытое научение".

- Ты шутишь!

- Нисколько-с.

- А Лидия?

- Ей не нужно; она не хочет возбуждать зависти и ссор, и отказалась.

- Вот дура!

- И вредная! не отдала родным!

- Но этого нельзя допустить!

- Не надо бы-с!

- Что ж делать?

- Надобно спасаться, чем знаете, хоть даже чудом!

- Теперь ты веришь в чудо?

- О да, maman!.. Я верю во все, во что угодно: я жить хочу.

И жить, я чувствую, я буду!

Хоть чудом, - о, я верю чуду!

Я вам даже нечто и больше скажу, но это между нами.

- Пожалуйста.

- Надо проводить нового чудотворца.

- Какие пустяки!

- Нет-с: это надо. И у меня такой есть!

- Но что же он может делать?

- Не беспокойтесь!.. маленькие вещицы он уже делает, и очень недурно, но надо его хорошо вывесть и хорошо рекомендовать. О, я знаю, что надо в жизни!

12

Мать и сын умолкли. Казалось, они оба вдруг устали от всех перебранных ими впечатлений и тяжести такого решения, после которого каждым из них ощущалась потребность в каком-нибудь внешнем толчке и отвлечении, и за этим дело не стало. В эти самые минуты, когда мать и сын оставались в молчании и ужасе от того, на что они решились, с улицы все надвигался сгущавшийся шум, который вдруг перешел в неистовый рев и отогнал от них муки сознания. Валерий все еще был погружен в соображения, но хозяйка встревожилась и оживилась: она выбежала в беспорядочном туалете в гостиную, бросилась к окну и закричала:

- Смотри, какая толпа!

Валериан лениво потянулся как бы спросонья и отвечал сквозь зубы:

- Нелепая толпа, maman, не стоит и смотреть!

- Да, но, однако, это трогательно!

- А я так думаю - нимало.

- Но да, но все-таки ведь это вера!

- Не знаю, право!

- А вообрази, наш швейцар: он, должно быть, совершенный нигилист.

- Он, кажется, когда-то славился другим.

- А именно?

- Он помогал переводить нигилистов. О нем знает ваш генерал.

- Но как же, - я его спрашиваю, - что это значит? А он отвечает: "Необстоятельный народ-с мечется, а не знает чего".

- Он, однако, умно вам ответил.

- Ну, полно, пожалуйста! Но что за глупые, вправду, чего они все разом хотят?

- Вероятно, они хотят, чтоб их вытолкали и побили.

- И какие гадкие: испитые, оборванные!

- Ну да, труждающиеся и обремененные. Тут, верно, где-нибудь Jean или Onthon.

- Гляди, пожалуйста: вот и эта бойкая женщина, на которую жалуются. Взаправду, смотри, как она их царапает!

Валериан встал и оживился.

- А-а! - сказал он, улыбаясь, - вот к этой я неравнодушен. Это личность с характером, ее зовут как-то вроде Елизавет Воробей (*38); она вывозит знаменитость в свет, и бьет, и царапает ту самую публику, которая сделала им всю ихнюю славу. По-моему, она да Мещерский (*39) только двое и постигли, что нужно людям, которые не знают, чего хотят. Пойду смотреть, как она этих олухов лущит!

Walerian вышел в переднюю, где было темно, но у лампы возилась со спичками та самая красивая горничная с китайскими глазками, которая несколько времени назад ласково позволяла генералу целовать ее в шейку. Увидав ее, Walerian поморщился и стал надевать перчатки.

Девушка бросила спички и хотела уйти, но опять остановилась. Она была неспокойна, и лицо ее разгоралось и принимало дерзкое выражение.

Молодой человек это заметил и, вскинув на голову фуражку, стал сам надевать без помощи свое пальто.

Девушка посмотрела на него искоса и решилась ему помочь. Она взяла у него из рук пальто, но едва лишь он начал вздевать его в рукава, как она бросила пальто на пол и исчезла за вешалкой, где была маленькая дверь в каютку, служившую ей помещением. Из этой каютки на парадную лестницу выходило маленькое зеркальное окошечко, затянутое голубою тафтой.