Вл Лидин - Волхвы

Дав взойти полному утру, захмелев от степного вина просторов и запахов, летчик спускаться стал вниз. Спускаясь, срывал каблуками он землю, удерживаясь на крутизне. Внезапно в осыпи земли, покатившейся вниз под его ногой, заметил он странный предмет. Присев, он очистил его от земли и рассмотрел на ладони. Это был наконечник стрелы, грубо граненый, истончившийся от ржавчины первобытное оружие добычи и битв. С волнением и трепетом летчик смотрел на эту пролежавшую веками в земле, немудрую и детскую стрелу дикаря. Эпоха великих битв, газов, воздушных эскадрилий и танков - все, принесенное в дар земле цивилизацией, - давно сменили первобытное и бесхитростное мужество человека воина и охотника... Он бережно спрятал наконечник в карман, как горький дар неповторимого этого утра.

Летчики провозились в степи весь день, исправляя поврежденье. В глиняном кувшине принесли пастухи им воды. И к вечеру уже, вселяя беспокойство и ужас в овец, заработал мотор. Трава стала рваться, уносимая вихрем. Тонкая пыль кисеею пошла по степи. Старший Шаргон дал полный газ. Летчики уселись на свои места. Разом понеслись назад пастухи, овечьи отары, курганы. Знакомые секунды ожидания - и вот, оторвавшись от земли, аппарат стал набирать высоту. Пьер Шаргон долго, со смутным чувством смотрел на уплывавшую степь. Словно часть вселенской родины, которую ощутил он в это утро, стоя на кургане и следя за полетом степного орла, оставлял навсегда он теперь. И работа мотора, карта и стрелки приборов привычно сменили в нем это чувство.

Дни спустя, вновь пересекши великие переделы стран и народов, великую чересполосицу прошедших и будущих войн, - увидели летчики далекие очертания города. Полосою тумана означилась Сена.

- Наконец-то Париж! - сказал Ренэ Шаргон торжествующе и указал брату на далекое это видение, трепетом, радостью и ожиданием наполнявшее обыкновенно сердце. Но со странным и себе самому необъяснимым чувством - тот не ощутил в этот раз прежней победительной радости. Родина встречала его, но это было уже как бы вторичное цветение. Где-то в степи, на случайном пристанище, почувствовал он родину веков и народов, и как бы поблек перед нею в своем очарованьи единственный доселе, неповторимый Париж. Он ничего не сказал брату об этих своих чувствах, мало понятных ему, не привыкшему к смутным раздумьям. Знакомые круги аэродрома означились в городских перспективах. Лучами расходились улицы и Елисейские поля, венчаемые Триумфальною аркою в гнезде их схождений. И уже четверть часа спустя удар колес аппарата о землю встряхнул приветствием возвращения. Люди бежали по полю к ним, махая платками и шляпами.

Стоя в их кругу, закованные в кожу, обветренные ветрами и зноем пространств, летчики улыбались, непривычно растягивая застывшие мускулы в улыбку. Щелкали затворы фотографических камер. Вечерний Париж теплел своей смуглою нежностью, ожидая близкого вечера отдыха и утех. Автомобиль легко уносил летчиков с аэродрома в этот их город. Оглядывая знакомые улицы, заливаемый негреющим светом вечернего смуглого солнца, Пьер Шаргон в правой руке в кармане держал наконечник стрелы, как бы по-новому проясняющий теперь для него великие судьбы и миновавшие и грядущие пути человечества.