Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Дмитрий не хочет.

И доверчивым шепотом старуха рассказала барину о помыслах Елалдина и о старом Миньготе.

Барин задумчиво слушал, кусая бородку, и проговорил, когда кончила старуха:

— Нехорошо, Марфа!

— Знамо, нехорошо, — вздохнула старуха, — чего станешь делать?

— Надо уговорить Дмитрия.

— Не станет слушать, — мотнула головой Маньяман.

— Ты скажи, чтоб он приехал ко мне.

— Ладно… Ты ему говорить станешь?

— Стану.

— Не говори только, что я сказала. Больно сердиться будет.

— Ладно… А Мялмуре пойдет за Гамида?

Мялмуре, хотя и не понимала по-русски, но опустила голову и покраснела. Маньяман ответила за нее:

— Знамо, лучше, чем за старого.

Когда Гамид подал лошадей, барин встал и произнес:

— Ну, прощай, Марфа. Прощай, Мялмуре… тебя надо звать — красавица Зарема.

Старуха перевела ей.

Барин все держал за руку Мялмуре, а она краснела и смотрела в окно.

Лишь только барин вышел и сел в тарантас, как подъехал и сам Елалдин и, слезши у ворот с плетушки, пошел к барину.

— Здравствуй, Андрей Петрович, — проговорил он, озабоченно подходя и пожимая протянутую руку.

Елалдин был не в духе: верно, с Миньготой не ладилось дело.

— Здравствуй, Дмитрий, — ответил барин, — как поживаешь?

— Слава богу,

— Ну что, как хлеб?

— Не видно еще… Как бы худо опять не было?

— Будет урожай.

Елалдин покачал недоверчиво головой.

— Земля стара стала. Баба стара — нету детей, земля стара — нету хлеба.

— Будет. Год на год не приходит, Елалдин.

Елалдин опять кивнул бритой головой и, смотря в свою шапку, которую держал в руках, раздумчиво сказал:

— Год на год не приходит, час на час не приходит… Человек на человека не приходит… сейчас так думал, сейчас другое уже.

Елалдин вздохнул и, подняв голову, посмотрел в голубое небо.

— Да, да, — вздохнул и барин, — ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила… Маленькая была, а теперь невеста стала… год на год не приходит, — весело кивнул головой молодой барин.

— Так, так.

— Пора замуж.

— Жених придет — замуж пойдет.

— Хорошего надо: молодого, сильного. Елалдин нахмурился.

— Какого бог даст, — уклончиво и нехотя ответил он.

— Сама пусть выберет.

— Девка глупа — чего выберет? — уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру — не наговорила ли уж?

Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.

Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:

— Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть, — сказал барин.

— Ладно, заедем… с богом.

— Прощайте.

Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.

Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.

Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них, — будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу, — все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.

Двадцать, тридцать верст — час, полтора — и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.

— Ему что, — пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит — только всего, что шкуру сдерет, а махан [26]опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!

Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.

У барина несколько раз открывался рот крикнуть: «Легче!» Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрев на часы, проговорил:

— Час с четвертью… Молодец! Никто еще так не возил меня.

Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:

— Ну, так как же, Гамид, — хочешь взять Мялмуре?

— Хочу, ваше благородие, да денег нет.

— А много надо?

— Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.

— Гм! А ты их где достанешь?

— Где достану? Нигде…

Барин думал о чем-то и кусал свою бородку.

— Ну, а если я тебе их дам?

— Я бы отработал их.

— Как?

— Как прикажешь… В работники пошел бы с Мял-муре вместе.

— А Елалдин? Он как без ямщика будет?

— У Елалдина сын скоро придет, — он все равно не станет нас держать. Он жену возьмет себе.

— А когда бы ты свадьбу сыграл?

— Нынче.

— Сейчас?

— Сейчас можно… Елалдин если согласится.

— Ну, хорошо.

И, вынув двести рублей, барин сказал:

— Вот тебе… А Елалдину скажи, чтобы завтра приехал… Непременно завтра.

Такой уж был барин: любил все скоро и аккуратно чтоб было.

Гамид так растерялся, что не хотел даже брать денег.

— Как же… условие надо…

— Ничего не надо… верю…

Когда он, наконец, взял и хотел поцеловать руку барина, тот спрятал руку за спину и проговорил:

— Так поцелуемся.

Они поцеловались, и, когда барин уехал, Гамид думал, что это ангел Магомета, а не барин.

Гамид знал, что все двести рублей он до последней копейки отработает, но то, что ему без расписки поверил барин, было еще дороже ему, и он готов был теперь за барина и умереть и в огонь и в воду идти. А барин — баловень судьбы, уже мчался дальше, согретый своим добрым порывом. Что ему, молодому, богатому, с блестящей карьерой в будущем, эти двести рублей, которые еще к тому же отработаются?

Он хотел пить кумыс в этом году: Мялмуре будет готовить его, а Гамид будет конюхом.

На другой день к нему в усадьбу приехал Елалдин. Дал ему барин лесу, дал под хлеб две десятины чащобной земли, подарил жеребенка, — и сдался Елалдин.