Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Да что ты, бог с тобой: чего пугаешься?

— Домой хочу! — взвыл, зарыдал и метнулся тоскливо Алешка.

Дошел слух, что Алешку так избили где-то в ночной переделке, что лежит он в больнице.

Отец пришел навестить сына, но уж застал только его в часовне.

Алешка лежал длинный, худой и ничего общего не имел с прежним круглым беспечным увальнем.

Потрясенный Иван стоял перед своим любимым детищем и рыдал, как ребенок. Слезы текли по его тонкому носу с короткими ноздрями, стекали на розовый хрящ, текли по усам в рот, а оттуда, изо рта, как в детстве, судорожно неудержимо вылетали брызги и пузыри.

Ненадолго и отец пережил сына. Вскоре во возвращении у него совсем завалило грудь. Тут и ноги стали пухнуть. Пил он настойку из тараканов, пил дорогую траву, советовался со всеми знахарками, но ничего не помогало. По настоянию Акулины, кончил Иван тем, что отправился-таки в больницу.

Месяц пролежал там Иван, и не мила ему стала и больница, и господская еда, и эта тишина в светлой и тихой, как гроб, комнате. Домой потянуло: в свой уголок, гнилую избу, жесткий угол, потянуло всем сердцем; там, в том углу весь мир его и вся радость земли. Только бы дал господь еще раз увидеть его, а там пусть и смерть идет.

Как ни удерживали, пешком, еле живой, побрел по зимней дороге. Задохнется, присядет на выбоину, отдышится и дальше плетется.

Уж ночью почти добрался до родного села.

Только и попался навстречу уж в деревне сонный Евдоким в своей остроконечной шапке.

Поздоровались, — поглядел на Ивана Евдоким и, мотнув головой, проговорил:

— И плох же ты, Иван Петрович.

— Плох, Овдоким Васильевич, — вздохнул покорно Иван.

— Помирать, видно, домой пришел…

— Домой… Все свой угол…

— Известно, — вздохнул Евдоким. Помолчали, по-тупясь, и прибавил Евдоким: — Никто как бог.

— Божья воля.

Еще постояли и разошлись.

Идет Евдоким, потряхивает головой и вздыхает:

— Э-хе-хе-хе!

Акулина только руками всплеснула, увидев на пороге страшную тень мужа.

И страшно, и жалко, и без слов поняла Акулина: сердце потянуло — к себе на родную сторонушку, сердце учуяло смерть… И заплакала Акулина: заболело и ее сердце за своего тихого, безответного мужа. А сама тяжелая: пять живых, шестой вот-вот появится на свет божий.

Лежит Иван день-деньской на своей незатейливой кровати: два кола, перекладины на них, упертые в стенку, несколько досок. Тулуп в головах, азям сверху накинут. Желтый, как воск, смотрит своими красивыми выцветшими голубыми глазами и нет-нет и застонет.

— Худо? — окликнет его Акулина.

— Нет, — глухо, односложно ответит Иван и вздохнет.

Лежит, а шум в ушах: словно колокол или музыка, голоса чьи-то говорят…

— Ты с кем говоришь-то? — испуганна покосится Акулина.

— Не видишь разве, кто сидит-то на сундуке, — угрюмо соберется и замолчит на время Иван.

— Алешка, слышь, повадился к нему, — шептали бабы между собою.

— Ох! — вздыхала глубоко бабушка Драчена и не договаривала тяжелой думы.

Длинные, нескончаемые разговоры тянулись и днем и ночью, — больные и странные, в которых чувствовалась такая нежная, страстная, тоскующая любовь к сыну, что скорее такое чувство подходило бы к женщине, притом женщине очень чуткой, нежной и любящей. Может быть, это объяснялось тем, что Алешка был похож на мать красавицу, которую любил всей силою своей души Иван. Она только год и пожила с ним и умерла от родов. Он любил сына, как наследство той, кого дороже не было для его сердца, а ее сына не хотели… Опозорила проклятая женщина, и он, безумно любивший, ничего не мог сделать, ничего не мог дать и обречен был видеть страдания того Алешки, радостный вид которого был ему дороже всех радостей жизни.

Пришла весна, снег сошел, чрез силу отсеялась Акулина, потому что была совсем уж на сносях. Опять холода и даже снег выпал.

Ивану хуже стало: при каждом вздохе затягивалась там, в груди, какая-то бесконечная, испорченная, с дыркой, гармония.

Увели Акулину в баню рожать и, пока с ней там возились, Иван богу душу отдал.

Одна душа ушла к богу, а две новых на землю явились на смену ушедшей: двойню принесла Акулина.

— Мамка, — встретил входившую мать Никитка, — тятька помер… Этак пригнулся, глядит на сундук-от и бат: «Ты, что, бат, все за сундук держишься, ходь сядь тут». А тут опять: «Алешка… Алешка… иди… и-ди!», а тут брякнулся этак навзничь и заколокотал, заколокотал… Мы глядим с печки — страшно.

Год тяжелый пришел. То весна, то зима брали верх.

— Ничего не будет, — говорили тоскливо одни.

— Не даст ли господь тепла да дождичка… Оно, ежели бы тепло…

— Вой у Гницяноких на назме терпит: тепло в ем, слышь, и земля не клекнет…

— Так ведь, братец ты мой, у них вот с ихней стороны еще это заведение идет. Опять же земля земле рознь.

— Этак…

Пришли и тепло и дождь, но дело уж погибло.

Акулина еще весной продала телку: надо было кормиться. Хлеб, еще как весна открылась, вздорожал. С 32 копеек сразу выскочил на 90 копеек.

Того, что с осени продано было на недоимку, хватило бы по теперешней весенней цене на три недоимки: эх, удержать бы до весны! Близок локоть, да не укусишь. Да и ждать кто ж станет?

Иван Васильевич тысячи две пудов собрал: теперь его рукой не достанешь. Смеется:

— Я, бат, подожду: до двух рублей дойдет — ты гляди в поле-то чего? А в амбарах? только мыши бегают.

Нет запаса; у людей нет, у ней-то чего? господи, господи, что ж это будет? Восемь душ, один меньше другого…

Хоть бы этих-то двух господь убрал… Просто моченьки нет…

Пожалел господь Акулину: близнецы, оба в Ивана, с креста снятые, недолго ее помучили.

Закладывая торопливо последнего в гробик, Акулина точно боялась, что вот оживет этот задумавшийся вечною думою трехнедельный сморщенный и сухой старичок.

Но когда принесли на могилку его и стали зарывать, всхлипнула Акулина и в землю поклонилась своим крошкам.

— Спасибо вам, ангелы божьи мои, что пожалели меня, грешную, и не маяли долго… К господу богу идите, радость жизни вкусите там, здесь где уж? Сподобил вас господь хоть без греха от земли отойти…

Вытерла слезы Акулина, высморкалась, поклонилась дяде Василью за могилку и пошла домой с легким сердцем: развязал господь руки, — и год голодный как-то словно не страшен стал.

Скоро кончилась уборка в этом году. Собрали мало, больше взяли лишь те, у кого земля поновее была.

Голы поля, голо на душе.

Снег раньше времени лег.

Пошли подати.

За Иваном всего числилось тридцать восемь рублей тринадцать копеек.

Худо было то, что Иван собственно не был коренным жителем села. Его, верстах в двадцати, деревня сперва вышла на малый надел, затем переписалась в мещане и в конце концов мало-помалу разбрелась вся до последнего человека кто куда. Жена Ивана, хотя и была из того села, где приютился он, но по мужу тоже теряла свои права. Пока Иван жил, все смотрели на него, как на своего. Но теперь, когда он умер, вопрос стал иначе. Вдова с пятью детьми какая работница? По этакому году, очевидно, ей не миновать прожить все, а раз прожить, где уж ей на ноги встать?