Николай Гоголь - Том 14. Письма 1848-1852

Иван Федорович, увидевши, что ничем нельзя отвязаться от гостеприимного угощения, выпил.

«Это курица, милостивый государь», продолжал толстый Григорий Григорьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. «Надобно вам сказать, что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и от этого часто пересушивает. Ей, хлопче», тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при<���нес>шему перину и подушки: «постели мне посереди хаты. Смотри же, [1106]сена [1107]наклади повыше под п<���од>ушку. Да высмокни у бабы из мычки клочок пеньки заткнуть мне уши на ночь. Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновен<���ие> затыкать на ночь уши с того проклятого случая, [1108]когда [1109]в одной корчме в России залез мне в левое ухо таракан. Проклятые кацапы, как <���я> после узнал, едят даже щи с тараканами. Невозможно описать, что происходило со мною: в ухе так и лоскочет так и [крутится] — ну хоть на стену. Мне помогла уже в наших местах простая старуха, и чем бы вы полагали? просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас: [1110]иная старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей ».

«Действительно, вы изволите [1111]говорить совершенную правду. Иная точно бывает»… произнес Иван Федорович, как бы не прибирая даже приличного слова. [Не мешает, правда,] вообще сказать, — он [1112]никогда не был слишком щедр на слова. Может быть, это происходило от желания выразиться красивее, [1113]а может быть, и от всегдашней робости. [1114]

«Хорошенько, хорошенько перетряси сено», говорил Григорий Григорьевич своему лакею: «тут сено такое гадкое, что того и гляди как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи. Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари. Ваш жид [1115]будет зашабашовать, потому что завтра суббота, а потому вам нечего вставать рано. Не забудьте же моей просьбы. И знать вас не хочу, когда не приеде<���те> к нам».

Тут камердинер Григория Григорьевича снял с него сюртук и сапоги и напялил [1116]вместо того халат и Григорий Григорьевич повалился на постель [1117]и казалось огромная перина легла на другую.

«Ей, хлопче, куда же ты, подлец? Поди сюда, поправь мне одеяло! Ей, хлопче, подмости < 1 нрзб. > под голову сена! [1118]Да что коней уже поил<���и>? Еще сена! [1119]сюда, под этот бок! Да поправь, подлец, хорошенько одея<���ло>! Вот так, еще! Ох!» Тут Григорий Григорьевич вздохнул раз, два [1120]и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке [1121]старуха пробуждал<���ась>, вдруг смотрела в оба глаза во все стороны и [1122]поуспокоившись засыпала сно<���ва>.

На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика не было. Это было одно только происшествие, случившееся с ним на дороге. На третий день после этого уже приближался к своему [1123]небольшому хуторку. И вдруг [Иван Федорович] почувствовал, что сердце сильно забилось, [1124]когда выглянула, [1125]махая крыльями, ветряная мельница и, по мере того, как жид гнал своих кляч [1126]на гору, показывался внизу ряд верб; сквозь них, как будто живая ртуть, блестел пруд. Кибитка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот же самый старинный домик, покрытый очеретом, те же самые яблони и вишни, по которым он когда-то украдкою лазил. Только что взъехал он во двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие; некоторые с лаем падали под ноги лошадям, другие бежа<���ли> сзади, заметив, что ось вымазана салом; один, стоя, возле кухни и накрыв лапою кость, заливался во всё горло, другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая хвостом, [1127]как бы приговаривая: «Посмотрите, какой я прекрасный молодой человек!» Мальчишки в зап<���а>чканных рубашках бежали глядеть. Сама свинья, прохаживавшаяся по двору с шестнадцатью поросен<���ками>, подняла вверх с испытующим видом свое рыло и хрюкнула громче обыкновенного. По двору… лежало множество ряден с пшеницею, с просом, с ячменем, сушившихся на солнце. На крыше тоже немало [1128]сушилось разного рода трав. Иван Федорович так был занят рассматриванием всего, что очнулся тогда только, <���когда> пегая одна собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбежавшаяся дворня, состоявшая из ключницы, поварихи, двух девок в шерстяных исподницах, [1129]после первых восклицаний: Оцеж панич наш! объявила, что тетушка была в огороде вместе с девкою Палашкою и кучером Омельком, [1130]исправлявшим также [1131]должности [1132]огородника и сторожа. Но тетушка, которая еще [1133]издали увидела рогожаную кибитку, была уже здесь. Иван Федорович изумил<���ся>, когда она почти подняла его на руках, между тем как в письмах твердила ему о своей старости и болезни.

Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет около пятидесяти. Замужем она никогда не была и обыкновенно [1134]говорила, что жизнь девическая для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и не сватал ее. Это происходило оттого, что один взгляд на геройский вид Василисы Кашпоровны производил некоторую робость в сердце мужчин, боящихся более всего на свете малейшего вида власти женщин. Они были совершенно правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему <���не> годен, она собственною своею мужественною рукою, дергая часто за чуб, без всяких посторонних [1135]средств, умела сделать золотом, а не человеком. Рост она имела [1136]почти исполинский, дородность и силу совершенно соразмерную. [1137]По<���… >ям [1138]казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив ей носить темнокоричневый по будням капот с мелкими оборками и красную кашемировскую шаль по праздникам — в день Светлого воскресенья и своих именин, тогда как ей более всего шли бы драгунские [1139]усы, длинные ботфорты и шпоры. Зато занятия ее совершенно соответствовали ее виду. Она каталась [1140]сама на лодке, [1141]гребя искуснее всякого рыбака, [1142]стреляла дичь; стояла неотлучно над косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю, взлезала на дерев<���о> и трусила груши; била ленивых вассалов своею страшною [1143]рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной [1144]руки. Она [1145]никогда почти не имела обычая отдыхать, бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас, варила варенье и хлопотала весь день и везде поспевала.

Следствием этого было то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее из 18 душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К тому же [1146]она слишком горячо любила своего племянника и тщательно собирала для него копейку. По приезде домой жизнь Ивана Федоровича совершенно изменилась и пошла совершенно иною дорогою. [1147]Казалось, [1148]натура его именно создала для управления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он будет хорошим хозяином, хотя впрочем не во всё еще позволяла вмешиваться. «Воно ще молода дытына» обыкновенно она говаривала, несмотря на то, что Ивану Федоровичу без малого было сорок лет: «Где ему всё знать!» Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах, косарях, и это доставляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах десяти блестящих кос. Шум падающей стройными рядами травы. Изредка [1149]заливающиеся песни жни<���ц> то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука. Спокойный чистый вечер, и что за вечер! Как волен и свеж [этот воздух]! Как оживлено всё! [1150]Степь краснеет, [1151]синеет и горит цветами, [1152]одни перепела, дрофы, кузнечики, чайки [1153]и от них свистом, жужжанием, треском, криком и ст<���оном> и вдруг стройный хор, и всё не молчит ни на минуту. А солнце садится и кроется. У! как [1154]свежо и хорошо! По полю вон и вон со всех сторон раскладываются огни и ставятся котлы и вкруг котлов садятся усатые косари. Пар от галушек несется. Сумерки < 1 нрзб. > Далеко, далек<���о> слышится мычание коров. Трудно рассказать, что делалось с Иваном Федоровичем. Он часто забывал, присоединяясь к косарям, отведать их галушек, которые он очень любил, и стоял недвижно [1155]на одном месте, пока, подкравшись, ночь не обнимет всего неба и звезды то там, то там начнут светиться. В скором времени об Иване Федоровиче везде пошли речи, как о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один раз — это было уже по окончании жатвы и именно в конце июля — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь хочет поговорить с ним о деле, которое давно уже занимает все ее мысли.